Мужчина в тирольской шляпе обернулся, держа в руках блюдце, на котором стояла, курясь ароматным паром, чашечка эспрессо, но зудящий рев работающего на высоких оборотах мотоциклетного двигателя уже стих в отдалении. Его спутница взяла себе стакан апельсинового сока. Они сели за столик возле большого, во всю стену, окна, откуда хорошо просматривалась стоянка, и, болтая о пустяках, просидели так около четверти часа.

Когда они садились в машину, уже начало смеркаться. Часы на приборной панели показывали только три с небольшим, но короткий зимний день уже подошел к концу. Мужчина завел двигатель, включил фары и вывел машину на дорогу, которая вскоре должна была привести их в Вену, откуда они выехали несколько часов назад.

Под днищем "сааба", прикрепленный магнитом к выхлопной трубе, медленно тлел фосфорный запал. Он должен был сгореть в течение сорока минут – при том условии, что двигатель автомобиля останется выключенным. В противном случае соединенный с запалом заряд должен был взорваться, как только нагреется выхлопная труба. Это было старое, проверенное еще во Вьетнаме боевое диверсионное средство для поджога, придуманное американцами и успешно использовавшееся против них же вьетконговцами. Существует масса других, гораздо более современных средств, но в данном случае вполне годилось и это – по принципу "чем проще, тем лучше". Тут не было электроники, всегда норовящей выйти из строя в самый ответственный момент; достаточно было потянуть проволочную петельку, и фосфорный запал воспламенялся.

Когда "сааб" миновал указатель с названием населенного пункта, прикрепленный к его выхлопной трубе заряд уже дымился. Этот дымок, смешанный с выхлопами двигателя, был незаметен в начинающихся сумерках. Отдохнувший мотор работал негромко и ровно, шкалы приборов уютно светились, из вентиляционных решеток тянуло сухим теплом.

– Знаешь, – неожиданно нарушил установившееся молчание мужчина, – по-моему, я уже очень давно не говорил, что люблю тебя.

Женщина улыбнулась – тепло, с пониманием – и протянула к нему узкую белую ладонь без колец и браслетов. Мужчина, не глядя, взял ее руку в свою и осторожно, чтобы не сделать больно, пожал. Оба улыбались, когда выхлопная труба нагрелась наконец до нужной температуры, и мощный взрыв в мгновение ока превратил машину в груду исковерканных, яростно полыхающих железных обломков.

Подняв воротник куртки и облокотившись о гранитный парапет набережной, Глеб курил и разглядывал прилепившиеся к каменному боку скалы на противоположном берегу виллы. Снега в городе почти не было – со скал и крутых черепичных крыш его сдувал ветер, а внизу, в городе, его растаптывали толпы туристов. Ржаво-красные кроны буков красовались на фоне угрюмого серого камня, зеркальные стекла отражали бледный зимний закат. Город шумел и веселился прямо у Глеба за спиной; обернувшись, он мог увидеть людские толпы, нависшую над городом крутую каменную гору и белые стены замка на ее вершине, откуда, как фонарики иллюминации, частыми очередями вспыхивали хорошо заметные даже на таком расстоянии блики фотокамер.

Но город Глеба не интересовал: погуляв по нему полдня, он уже был сыт этим местом по горло. Кроме того, сегодня у него не было настроения для прогулок и осмотра достопримечательностей. В баре, куда он заглянул перекусить и выпить чего-нибудь горячего, работал телевизор. Передавали, как ни странно, не репортаж с автогонок или чемпионата Европы по керлингу, а новости, и Глеб подоспел как раз вовремя, чтобы увидеть догорающие на обочине скоростной трассы обломки очень знакомого "сааба" и услышать подробности, пересказанные слегка задыхающимся от волнения и холодного ветра репортером.

Аппетит у него, разумеется, пропал начисто, да и настроение заниматься посторонними делами – тоже. Естественно, целью террористов была не симпатичная пожилая чета; целью был человек за рулем серого прокатного "сааба", и, сев в оставленную Глебом машину, эти двое подписали себе приговор.

"Конспирация", – уже в который раз с отвращением подумал Сиверов. Было бы проще бросить засвеченный автомобиль где-нибудь на улице и встретиться с резидентом в кафе, но тот настоял на встрече в безлюдном месте, где их никто не мог увидеть вместе. Их действительно никто не видел; никто не догадывался, что машина поменяла хозяев, и с этой точки зрения смерть стариков была Слепому даже выгодна: теперь господин аль-Фаттах наверняка считал, что избавился от него раз и навсегда.

Глеб стоял на набережной, метрах в тридцати от моста через неглубокую, с виду очень чистую реку. Перила моста были сплошь затянуты частой сеткой электрической гирлянды, которая включилась минут десять назад – как раз тогда, когда Сиверов заметил, что начинает темнеть. Тысячи огоньков дрожали в быстрой воде, а по мосту шевелящейся черной массой тек почти сплошной людской поток – туристы спешили насладиться красотами старой части города, пока не стало совсем темно.

Старый город лепился вплотную к отвесной скале, и серый камень был изборожден полосами черной копоти из печных труб. Наводненные туристами узкие извилистые улочки, ярко освещенные дворики, каменные арки и площади представляли собой сплошное увеселительное заведение пополам с торговыми рядами. Было время рождественских ярмарок и распродаж, на каждом шагу продавали пахучий глинтвейн в белых фаянсовых кружках – здесь его называли "глю вайн" – и жареные колбаски, положенные внутрь разрезанной вдоль, хрустящей, как тонкий ледок, булочки. Еще здесь по бешеной цене продавали местный хит – облитые шоколадом марципановые шарики, завернутые в красную фольгу. С одной стороны на обертке красовался светлый кружок, в котором помещался портрет великого уроженца здешних мест Вольфганга Амадея Моцарта. Конфета неприятно напоминала крупное, налитое артериальной кровью глазное яблоко со светлой радужкой и маленьким темным Моцартом вместо зрачка; большие пластиковые корзины у входов в кондитерские лавки, доверху наполненные этими штуковинами, были способны вызвать у человека с воображением внутреннее содрогание.

Отовсюду долетали обрывки музыки. Здесь пиликали на скрипках, бренчали на гитарах и дудели на флейтах, а один изобретательный тип на главной площади день-деньской водил смычком по обыкновенной двуручной пиле. В картонной коробке у его ног было полно мелочи, а рядом на складном стульчике аккуратной стопкой лежали компакт-диски с записями – естественно, его, а не Моцарта. Диск стоил пятнадцать евро; покупателей или хотя бы слушателей Глеб возле пильщика не заметил, и это слегка утешило.

Тут и там на тротуаре торчали золоченые или посеребренные статуи, которые время от времени вдруг делали какое-нибудь движение, пугая неподготовленных туристов и вызывая восторг у детворы, а затем снова замирали, будто и впрямь были отлиты из металла. На одном углу Глеб заметил изрядно подвыпившего, плохо одетого человека, который, сидя на стульчике, играл на аккордеоне. К стене была прилеплена картонка, на которой красовалась надпись по-немецки: "Привет из России!" Глебу захотелось подойти и передать земляку привет от российской налоговой полиции, но он сдержался: после выступления казачьего хора из Ростова-на-Дону, которое он имел счастье наблюдать на одной из центральных улиц Вены, а также ансамбля скрипачей-виртуозов из Питера, игравшего там же на улице, мужичонка с аккордеоном не заслуживал внимания.

Вся эта пестрая шумиха промелькнула мимо, едва задев сознание. Бродя по городу в ожидании вечера, Глеб заставлял себя не вглядываться в лица прохожих, потому что пялиться на незнакомых людей было невежливо, а профессиональный убийца Фарух аль-Фаттах вряд ли проводил свое свободное время, толкаясь на распродажах вместе с туристами.

И верно, аль-Фаттаха он не встретил; не встретился ему и Халид бен Вазир, программист с кембриджским дипломом, которому Глеб хотел задать пару вопросов. Зато ему встретилась масса других людей, и от постоянного мельтешения незнакомых лиц к концу дня уже рябило в глазах. Потому-то он и стоял здесь, глядя на бегущую в бетонных берегах быструю зеленовато-желтую воду – то на воду, то на виллы на противоположном берегу, одна из которых как раз принадлежала бен Вазиру.