Теперь он был уверен, что не уснет до утра, но усталость брала свое, и неожиданно для себя Глеб почувствовал, что проваливается в сон, как в бездонный черный колодец. Он падал в пустоту, кружась, как сорванный ветром кленовый лист, становясь все легче, переставая ощущать свое тело, и наконец полностью растворился в темноте. Затем темнота поредела, рассеялась, уступив место серенькому ненастному полусвету, и он увидел безрадостный и угрюмый черно-белый пейзаж, состоявший только из черных камней, белого снега и серого, повисшего прямо над головой неба...

...Они лежали среди заснеженных камней, сами заснеженные и неподвижные, как камни. Лишь очень редко кто-нибудь один медленным и плавным, почти незаметным глазу движением немного менял позу и снова застывал, сливаясь с пестрым черно-белым фоном.

Они лежали здесь долго, но рация молчала, как один из здешних камней, никто не давал отбой, не отменял приказ, и это означало, что им придется лежать здесь столько, сколько понадобится – ни больше, ни меньше.

Сырые тучи лениво клубились почти над самыми их головами, цепляясь за скалистые выступы. Время от времени из них начинала сеяться мелкая ледяная крупка, и это было хорошо, потому что снег окончательно скрадывал очертания замерших среди камней человеческих тел. Но сами тучи внушали некоторое беспокойство. Они были похожи на обыкновенный густой туман, и ничто не мешало ему опуститься еще немного, всего на несколько десятков метров. А когда это случится, все вокруг – и те, кто лежал в засаде, и крутой, почти отвесный склон, на котором они затаились, и едва различимая среди камней козья тропка внизу – все утонет в этом мокром сером киселе, и тогда...

Тучи действительно опускались, но это происходило медленно, едва заметно – проходили целые часы, пока какой-нибудь каменный выступ, царапавший серую мглу зазубренной верхушкой, исчезал в тумане целиком, до самого основания. Где-то шли люди, которых так терпеливо ждали; они приближались к точке рандеву, о котором не подозревали, а тучи, будто находясь с ними в тайном сговоре, мучительно медленно ползли вниз по неровному каменистому склону, чтобы укрыть крутую козью тропку серой пеленой, против которой бессильна самая мощная современная оптика.

Те, кто лежал среди камней на покатом уступе, куда невозможно было попасть без специального альпинистского снаряжения, сохраняли спокойствие. Это было одно из многочисленных умений, которыми они обладали, и сейчас настало самое время его применить.

И вот внизу, на занесенной снегом каменистой тропе, которую мог отыскать лишь тот, кто знал о ее существовании, возникло движение. В окулярах оптических прицелов, один за другим беззвучно выскользнув из-за серого каменного горба, появились четверо в потрепанном полевом камуфляже. Смуглые лица до самых глаз заросли иссиня-черными бородами; у одного на бритом черепе красовалась зеленая повязка, трое щеголяли в вязаных шапочках армейского образца. У того, что был в повязке, поперек груди висела длинная винтовка Драгунова, такая же, как у тех, кто смотрел на него сверху; трое его товарищей были вооружены автоматами, у каждого на поясе болталась деревянная кобура со "стечкиным"; оптика снайперских винтовок позволяла видеть грозди гранат на поясах.

Бородач в повязке остановился, расчехлил висевший на груди бинокль и внимательно осмотрел нависший над тропой почти отвесный склон. На какой-то миг окуляры бинокля уставились прямо в стеклянный глаз оптического прицела, что смотрел на бородача сверху, но тут же скользнули в сторону, продолжая ощупывать склон: солнца не было, и прицел "драгуновки" даже сквозь бинокль на таком расстоянии выглядел просто одним из бесчисленных серо-черных пятен на белом фоне.

Наконец бородач опустил бинокль и махнул рукой своим спутникам. Один из них что-то коротко произнес, поднеся к самым губам микрофон портативной рации, и группа двинулась вперед – как прежде, гуськом, поскольку иначе по этой тропе идти было просто невозможно.

Те, кто засел на склоне, не шелохнулись, позволив вооруженным людям беспрепятственно покинуть сектор обстрела. Это была всего-навсего группа разведки, и, судя по всему, она не обнаружила ничего подозрительного. Впрочем, судить об этом было еще рано; только время могло показать, насколько совершенной была маскировка.

Место для засады было выбрано почти идеально. Как правило, разведка идет двумя группами – одна движется низом, по тропе, другая верхом, по склону. Если тропа проходит между двумя склонами, разведывательных групп соответственно становится три. Но в этом месте, если верить проводникам и данным аэрофотосъемки, склон был непроходим, и разведчикам пришлось временно объединиться. Недаром там, на тропе, их было четверо – слишком много для того, чтобы просто идти гуськом и глазеть по сторонам.

Так или примерно так рассуждали все бойцы засевшего в скалах небольшого отряда – все, за исключением одного, который, строго говоря, был тут человеком посторонним и, в отличие от остальных, точно знал истинную суть происходящего. Исходя из этого знания, он мог предполагать любую неожиданность, любую хитрость, вплоть до карабкающегося по отвесной стене, увешанного смертоносным оружием бородатого скалолаза или не менее бородатого дельтапланериста, готового в любую секунду вынырнуть из туч, поливая их позицию свинцом из ручного пулемета. Когда на карту поставлено так много, расслабляться нельзя до тех пор, пока все не кончится – так или иначе.

"А с другой стороны, – думал он, лежа на холодных камнях и глядя на тропу в прицел снайперской винтовки, – ну что тут такого особенного? Здесь ходили сотни раз – и не такие персоны, и не с таким грузом... Они давным-давно привыкли к тому, что мы воюем не умением, а числом и что армейская засада – это не меньше взвода солдат, обязательно с бронетехникой и поддержкой с воздуха... Нет, все должно пройти нормально".

В принципе, все это было правильно, но тревога его не оставляла. Армейская разведка сотворила настоящее чудо, добыв информацию, сделав возможной эту засаду, и теперь только от него и тех людей, что лежали рядом, почти неразличимые на фоне камней и снега, зависело, будет ли от этого чуда хоть какая-то польза. Он знал, что не успокоится, пока в перекрестье прицела не появится нужный человек, и еще он знал, что ждать осталось недолго: разведка никогда не удаляется от основной группы слишком далеко, все время оставаясь на расстоянии прямой слышимости.

Он не ошибся: прошло не более пяти минут, прежде чем из-за поворота тропы показались те, кого они ждали. Их было семеро, и тот, ради кого все это было затеяно, шел в середине. Невысокий, одетый, как и все остальные, в теплый армейский камуфляж, он двигался раскованно, как человек, прекрасно владеющий каждым мускулом своего тела. Он курил длинную сигарету и, скаля крупные желтоватые зубы, что-то весело втолковывал шедшему впереди долговязому угрюмому чеченцу с ручным пулеметом поперек живота. Рюкзак у него за плечами выглядел не таким тяжелым, как у остальных членов этого небольшого отряда, "Калашников" калибра 5,75 был новенький, будто только что с завода, на поясе вместо "стечкина" или "Макарова" висел австрийский "глок" в открытой кобуре. А вот граната была всего одна, и тот, кто наблюдал за тропой через оптический прицел, точно знал почему. Это было не оружие, а страховка на всякий пожарный случай.

В командах не было нужды: каждый заранее знал, что, когда и как нужно делать. Не было известно лишь количество целей да место в колонне, которое займет веселый араб; все остальное – все, что можно было предусмотреть и оговорить загодя, – было сто раз предусмотрено и оговорено. Поэтому теперь каждый взял на мушку "своего" человека и замер в ожидании сигнала.

Тонкое, как паутина, перекрестье прицела перемещалось с лица араба на грудь и обратно, палец в тонкой шерстяной перчатке нежно обвил холодное железо спускового крючка. Длинный ствол "драгуновки" с тяжелым черным цилиндром глушителя на конце едва заметно шевельнулся в последний раз и замер. Паутинная крестовина остановилась на обмотанной зеленым армейским шарфом смуглой шее, палец плавно потянул податливую сталь. Раздался короткий сухой щелчок, прицел на мгновение заволокло сероватым дымком, а когда он рассеялся, стало видно, как араб, обхватив ладонями простреленное горло, мягко, будто из него разом вынули все кости, опускается на заметенные снегом камни.