– Я готов выслушать вас в любую минуту! – заверил дон Росендо. – Немедленно поднимайтесь в дом и ждите меня в гостиной!.. Надеюсь, общество моей прелестной сестры скрасит эти тоскливые минуты!..

– Я – слуга Господа нашего… – заговорил было падре, но дон Росендо уже не слушал его. Он обернулся к Касильде, и вскоре та уже бойко застучала башмачками по лестнице, ведущей в комнату слуг. Падре Иларио умолк на полуслове. Глянув вниз, дон Росендо увидел лишь, как тот, подобно черепахе, прячет плешивую яйцевидную голову в складки капюшона.

Не прошло и получаса, как все трое уже сидели за круглым столом в той самой гостиной на втором этаже, где в день приезда на ранчо принимали дона Манеко Уриарте. Кресло, предназначенное для дона Диего, зашедшего навестить друга и принесшего знаменательную газетную статью, пустовало. Но слуги не спешили уносить прибор, следуя распоряжению Касильды, недоумевающей по поводу внезапного исчезновения сеньора де ла Вега. Погруженная в свои мысли, Касильда почти не слушала, о чем говорили между собой падре Иларио и дон Росендо, но малейший посторонний звук приводил ее в сильнейшее беспокойство.

– Послушай, сестра, падре рассказывает о здешних местах прелюбопытные вещи! – восклицал дон Росендо, когда она вздрагивала, заслышав лошадиный храп или скрип половицы.

– Я не понимаю твоего безразличия по отношению к дону Диего! – хмурилась Касильда. – Человек трое суток не отходил от твоей постели, а когда он внезапно исчез, ты даже не побеспокоился выяснить, не случилось ли с ним чего!..

– Я полагаю, что ему просто надоела роль врача и он отправился переменить маску! – усмехнулся дон Росендо. – Вы, падре, никогда не замечали за сеньором де ла Вега склонности к лицедейству?

– Сеньор де ла Вега не бывает на исповеди, – сухо ответил падре Иларио, – и потому мне трудно судить о его наклонностях…

– А если только по виду? Без исповеди?.. – оживилась Касильда. – Тем более что исповедь является тайной, так что если бы дон Диего и признался вам в том, что иногда он надевает чужую личину, вы должны были бы унести его откровение в могилу, разве не так?..

– Вы правы, дочь моя, – произнес падре после некоторого размышления. – В этой голове погребено такое множество тайн, пороков и даже преступлений, что порой она представляется мне ларцом Пандоры! И если бы эти уста не были заперты самим Богом, я бы выбрал себе в исповедники нашего шерифа! – И падре Иларио засмеялся тихим дребезжащим смехом. При этом его длинное, изможденное ночными бдениями лицо покрылось паутиной глубоких складок, лоб собрался в некое подобие гармошки, глаза обратились в узкие черные щелки, а четки застучали, как кастаньеты в пальцах танцора, исполняющего фламенко. – Но позвольте мне все же перейти к вашему вопросу, дон Росендо, – сказал он, проведя ладонью по лицу и вновь обратив его в неподвижную мраморную маску. – Вас, кажется, весьма удивило то, что все те, кого вы так настойчиво стремились осчастливить, разбежались, не дождавшись вашего выздоровления?..

– Возможно, они не рассчитывали, что это случится так быстро, -улыбнулся дон Росендо, отпивая глоток вина и закуривая сигару.

– Но оставил ли кто-либо из них своего почтаря на вашей голубятне, – быстро спросил падре, – хотя бы одного?.. Чтобы тот как можно скорее доставил своему хозяину счастливую весть?..

– Разумеется, оставили, как же иначе, – снисходительно кивнул дон Росендо. – Главное, чтобы мои голуби не забили чужаков до того, как Тилькуате привяжет к их лапкам трубочки с записками… Касильда, я надеюсь, проследила за этим, так, сестра? – И дон Росендо перевел взгляд на сестру, ожидая ответа.

– Мне не было за чем следить, – сказала Касильда, отводя глаза.

– Как это не было? – воскликнул дон Росендо. – Ты что, успела построить для чужих почтарей новую голубятню?

– Я ничего не строила, Росендо, – вздохнула Касильда, – не было нужды…

– Так ты хочешь сказать, что… – начал дон Росендо.

– Ничьих почтарей, кроме наших собственных, в голубятне нет, – подхватила Касильда. – Именно это я и хотела тебе сказать с той самой минуты, как мы сели за стол.

Когда она умолкла, в гостиной повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь нудным звоном мухи, описывавшей над столом широкие замысловатые петли. Дон Росендо рассеянным взглядом наблюдал ее полет и, когда она оказалась совсем близко от него, взмахнул рукой и быстро сомкнул в воздухе два пальца. Ничего не случилось; муха продолжала звенеть, и лишь падре чуть приподнял сухие пленки век и то ли с недоумением, то ли с упреком взглянул на дона Росендо.

– Не хотят свободы, не хотят… – пробормотал дон Росендо, направляя на муху длинную тонкую струю табачного дыма.

– С момента нашей встречи вы еще никогда не были так близки к истине, сын мой, как сейчас, – негромко произнес падре Иларио, едва заметным движением извлекая четки из рукава сутаны.

– Но ведь они хотели ее! – воскликнул дон Росендо, с такой силой стукнув по столу кулаком, что зазвенели бутылки и недопитые бокалы. – Они целой толпой собрались перед воротами, едва по округе прошел слух, что я беру на себя обязательства покойного дядюшки и соглашаюсь за умеренную плату передать им земли предков в полную собственность! Разве я обманул их? Разве я не начал это делать еще до того, как мы с сестрой по всей форме вступили в права наследства?.. Или я сделал что-нибудь не так?.. Отвечайте, падре, если вы такой мудрец, каким представляетесь!

– Чтобы ответить на ваш вопрос, сын мой, не надо быть большим мудрецом, – чуть слышно пробормотал падре, перебирая свои четки с ловкостью приказчика, считающего прибыль на костяных счетах. – Вспомните, что случилось с первенцем вашей свободы?

– С Чоем Мескалито? – нахмурился дон Росендо. – По крайней мере, он умер как свободный человек! С оружием в руках он застрелил врага, который хотел отнять у него эту свободу!

– Не думаю, что эта мысль сильно утешила беднягу Чоя в тот момент, когда пули остальных врагов язвили его высохшее от солнца и старости тело, – вздохнул падре.

– Сейчас каждый из нас волен приписывать покойнику какие угодно мысли, – усмехнулся дон Росендо, – но при жизни я не замечал за ним особой склонности к глубокомысленным размышлениям!

– Вы правы, сын мой, – согласно кивнул падре Иларио, – эти люди по большей части живут чувствами и повинуются инстинктам. Темными путями приходят они в этот мир, возделывают землю, бросают свои семена, снимают урожаи и уходят в свой срок столь же загадочными, как те каменные идолы, что были вырублены их предками задолго до того, как наши с вами прадеды ступили на эти берега!

– Вы не пишете стихов? – спросила Касильда, когда падре умолк.

– Я говорю проповеди, дочь моя, – тонко улыбнулся священник, – где вполне обхожусь без такой изящной игрушки, как рифма… А стихи… Что стихи? Светская забава, не более!..

– Мы с сестрой с удовольствием послушаем вас, как только выберем время, – сказал дон Росендо, – и могу заранее заверить вас, падре, что во время проповеди я буду весьма сожалеть о том, что как в школьные, так и в университетские годы мало уделял внимания изучению Закона Божьего.

– Придите, нищие духом, и я успокою вас! – воскликнул падре, так высоко воздев к потолку ладони, что рукава его сутаны опустились почти до плеч, открыв худые бледные руки.

– Мы постараемся привести с собой наших запуганных арендаторов, – добавил дон Росендо, – быть может, услышав из ваших уст слово Божье, они перестанут бояться свободы?

– Вы переоцениваете мои возможности, сын мой, – скромно потупился падре. – Но если на то будет Божья воля…

– То вы, по крайней мере, постараетесь довести ее до ушей вашей паствы, не так ли? – улыбнулся дон Росендо, поднимаясь со своего кресла.

Падре Иларио понял это движение как намек на то, что его визит затянулся, и, отодвинув от себя прибор, стал стягивать с шеи ослепительно белую салфетку.

Дон Росендо, весьма заинтригованный способом, каким священник добрался до ранчо, проводил его через двор и, выйдя из ворот, увидел лопоухого ослика, привязанного к торчащей из ограды скобе. Худую спину ослика украшало обитое медными гвоздиками седло, по обе стороны которого свешивались две дорожные торбы. Дон Росендо и падре Иларио застали ослика как раз в тот момент, когда он запускал свою вытянутую замшевую морду в одну из этих торб, намереваясь подкрепиться маисом, золотистой горкой возвышавшимся над ее потрепанными краями.