– Если ты не пристрелишь его под горячую руку, – едва слышно буркнул Бачо, все еще недовольный тем, что Роке прервал карточную игру как раз в тот момент, когда ему пошла карта.

– Заткнись, придурок! – огрызнулся Роке через плечо. – Я в отличие от тебя никогда не трачу пули по пустякам и прекрасно знаю, когда надо стрелять, а когда можно чуток повременить!

– Да уж, Роке! Это уж точно! – вразнобой забормотали Висенте и Годой, несколько удивленные той переменой, которая внезапно случилась с их приятелем. Только что готов был прибить этого краснокожего, как бездомного пса, а теперь сидит с ним в обнимку, поит его виски.

Стакан Тилькуате опустел, но Роке тут же сделал знак Розине, и она вновь наполнила его и придвинула к старику, смотревшему перед собой тяжелым, совершенно безучастным взглядом.

– Росендо, наверное, совсем худо, вот он и тоскует, – прошептала мулатка, когда Роке как бы невзначай погладил ее гладкое плечо и скользнул пальцами в жаркую ложбинку между ее упругими грудями.

– Олени идут на водопой, – мертвым деревянным голосом проскрипел старик, обхватывая придвинутый стакан жилистой ладонью, – ягуар стережет над тропой.

– О, вы слышите! – воскликнул Роке, обращаясь на этот раз ко всем присутствующим, – горе настолько потрясло моего друга Черную Змею, что он даже заговорил в рифму! Олени идут на водопой, ягуар стережет над тропой – так, приятель?

– Так, – коротко, как стук пустой жестянки, брякнул голос индейца.

– А сейчас Розина принесет гитару, и ты споешь нам про своих великих предков, сокрывших в этих горах и озерах несметные сокровища, остатки клада Монтесумы! – весело закричал Роке. – Розина, гитару!

Мулатка прошла в конец стойки, откинула редкую камышовую циновку, прикрывавшую дверной проем, и вскоре вернулась, сжимая в ладони гриф гитары, перевязанный алым шелковым бантом. Поравнявшись с Роке, Розина передала ему гитару через стойку, а тот перебросил ее в услужливо подставленные руки Висенте.

– Давай, малыш, ударь по струнам, у тебя это чудно выходит! – воскликнул Роке. – А ты, старик, заводи свою унылую песню на вашем птичьем языке, которым так сладко убаюкивала меня моя нянька. Начинай!

Висенте твердыми ногтями выбил дробь на исцарапанном лакированном корпусе инструмента, взял несколько стройных аккордов и пару раз пробежал по грифу быстрыми уверенными пальцами. Тилькуате прислушался к звукам, опустил голову, словно вбирая их в себя, и вдруг выпрямился, запрокинул лицо к низкому закопченному потолку и, напружинив острый кадык, испустил долгий заливистый вопль, от которого затрепетали и погасли огоньки коптилок над бильярдным столом, а кони, привязанные к коновязи при входе в таверну, беспокойно заржали и забили копытами по земле. Когда эхо этого безумного клича наконец замерло, пометавшись между лесистыми холмами, со всех сторон обступавшими Комалу, Роке звонко хлопнул в ладоши, Висенте ударил по струнам, и Тилькуате, чуть склонив голову в сторону гитары, низким голосом пропел тягучую неразборчивую фразу, в которой все, кроме Роке, разобрали только одно слово «Монтесума».

– И охота тебе в сотый раз слушать этот индейский бред, – угрюмо пробурчал Мигель Каррера. – Всем известно, что их хваленый царек Монтесума был трусом и предателем, а сплетням про его безумные сокровища, якобы затопленные в каких-то местных озерах, сейчас не верят даже десятилетние мальчишки.

– Мигель прав, – подхватил Бачо, – индейцы передают эту сказку из поколения в поколение уже лет двести, но никто из тех, кто поверил в нее и кинулся на поиски, не нашел ни черта, кроме лихорадки или змеиного укуса…

– Индейцы нарочно сочинили эту легенду, чтобы губить доверчивых кладоискателей, – громко, почти перекрыв голос певца, заявил Годой.

– Может быть, все может быть, – прошептал Роке, покачиваясь на высоком табурете в такт песне Тилькуате и не сводя пристального взгляда с каменного лица индейца. – Слышал, они тебе не верят, – заявил он, когда старик умолк.

Тилькуате молча поднял стакан над стойкой и влил в себя остатки виски.

– Они говорят, что вы, краснокожие бестии, кормите нас, белых, баснями, – продолжал Роке, подвигая Розине пустой стакан и делая ногтем отметку на его захватанной грани.

– Пусть думают, что хотят, – сказал Тилькуате, потухшими глазами глядя на льющееся в его стакан виски.

– Но неужто тебе плевать на то, что белые будут считать вас болтунами и пустозвонами? – поинтересовался Роке, наклоняясь к старику и подвигая к нему стакан.

– У белых жадные уши, – сказал Тилькуате, – они не слышат в наших песнях ничего, кроме слова «золото».

– Ты хочешь сказать, что весь этот бред про оленей и ягуаров тоже что-то значит? – спросил Роке.

– Бред ничего не значит, – тупо пробормотал Тилькуате, склоняясь над своим стаканом, – а если что-то что-то значит, то значит, это не бред…

– Вы слышали? – усмехнулся Роке, оглядываясь на присутствующих. – Смех, да и только

– Смех, да не только, – негромко протянул Мигель, не сводя глаз с индейца. – Одно из двух: либо старик полный идиот, либо он умнее всех нас вместе взятых…

– Уши не слышат, глаза не видят, ослепленные сверканием золота, – продолжал Тилькуате, – пустые, жадные, выпученные глаза белых – о-хо-хо!

Старый индеец захохотал скрипучим деревянным смехом, покачнулся и едва не рухнул под стойку вместе с табуретом.

– Но-но, потише! – оборвал Роке, подхватив его под локоть. – Не забывайся!

– Не верят! Говорят: сказки! сказки! – и-хи-хи!.. – Тилькуате обернулся к Роке и, глядя на игрока черными блестящими глазами, тонко захихикал ему в лицо.

– Тогда докажи, что это не вранье! – прошептал Роке, едва шевеля внезапно пересохшим языком и вновь передавая Розине опустевший стакан.

Та молча наклонила бутылку и стала лить виски, дробно стуча горлышком о стеклянный край. Когда стакан наполнился, Тилькуате протянул к нему руку и так крепко обхватил пальцами его грани, что стекло хрустнуло и виски прозрачной лужей разлилось по стойке.

– Так трескается человеческий череп в руке могучего Уицилопочтли, – сказал он, глядя перед собой тяжелым немигающим взглядом.

– О, да, конечно! Уицилопочтли велик и могуществен! – согласно закивал Роке, невольно холодея от предчувствия удачи. Клад, о котором упорно твердила стоустая человеческая молва, быть может, сам идет к нему в руки. Правда, он не один, вон кругом сколько народу: пять пар лишних ушей, глаз, загребущих рук, пять языков, которым ничего не стоит сболтнуть в порыве пьяной похвальбы: да знаете ли вы, кто перед вами?! Один из владельцев клада Монтесумы! И швырнуть на стойку бара драгоценный перстень или золотое ожерелье, переливающееся кровавыми каплями рубинов и колким лучистым блеском бриллиантов. Говорят, одна только корона Монтесумы несла на себе около тысячи камней и весила как новорожденный жеребенок. А с этими свидетелями, со всеми их ушами, глазами и длинными языками, придется как-то разобраться, потому что обычно Тилькуате молчалив, как камень, и второго такого случая можно и не дождаться.

Пока все эти мысли, перебивая и толкая друг друга, метались в воспаленном мозгу Роке, старый индеец рукавом кожаной куртки смахнул со стойки осколки стакана, слизнул повисшие на рукаве капли виски и, выудив из кармана замусоленный огрызок вонючей сигары, сполз с табурета. Тут и до остальных стало как будто доходить, что не совсем внятные речи Тилькуате – это не просто пьяный треп, и что на сей раз дело обстоит гораздо серьезнее, чем представлялось с самого начала. Первым вышел из столбняка Бачо; он быстро выхватил из кармана спичечный коробок, чиркнул по нему навощенной головкой и, когда брызнувшие искры угасли в прокуренном воздухе, бережно заслонил горящий язычок пламени ковшиком ладони и поднес его к растрепанному концу сигары индейца.

– Ты хороший старик, Черная Змея! – рявкнул он, хлопнув Тилькуате по плечу. – Не обижайся, что мы не сразу приняли тебя в свою компанию! Мы шутили, правда, ребята?