Впрочем, прямых выпадов в адрес местных знаменитостей почти не было: дон Манеко был упомянут лишь вскользь; о таверне Мигеля Карреры было замечено, что ее крыша наверняка не переживет очередного сезона дождей, и лишь дону Диего де ла Вега был уделен целый абзац, завершавший всю эту разноголосицу ироничной и даже несколько ехидной нотой: «А жеребчик-то тю-тю!»

«Что ж, теперь понятно, почему сеньор де ла Вега называет Зорро клоуном, – усмехнулся про себя дон Росендо, откладывая газету в сторону. – По крайней мере, не так обидно: какой, дескать, с клоуна спрос?..»

Впрочем, где-то то ли в третьем, то ли в четвертом столбце в адрес Зорро тоже было высказано несколько двусмысленное замечание: «Однако при ближайшем рассмотрении отсеченной бычьей головы между рогами обнаружился обломок шпаги, той самой, эфес которой, несомненно, был по-прежнему зажат в кулаке молодого сеньора, обрушившегося с крыши таверны подобно охотничьему соколу, срезающему голубиную головку оттопыренной шпорой. Так что если бы у нас была возможность уложить на чаши весов оба удара, то еще неизвестно, какой из них оказался бы весомее. Оба удара, вне всякого сомнения, были смертельны, а в том же, что пшата великолепного Зорро отсекла уже фактически мертвую бычью голову, ваш покорный слуга видит лишь завистливую насмешку подслеповатой Фортуны».

Из статейки таким образом выходило, что дон Росендо, сам того не желая, сделался главным героем прошедшего праздника, что не только прославило его, но и открывало доступ на ранчо самых влиятельных местных сеньоров, первым в списке которых числился дон Манеко Уриарте. Они не разговаривали с того дня, точнее, с той ночи, когда таинственный Зорро впервые предстал перед глазами дона Росендо, с тем чтобы примерно наказать своего обидчика и попутно, как бы между делом, пресечь попытку трех подозрительных бродяг похитить весьма важные для хозяина бумаги. Впрочем, дон Росендо сразу заподозрил, что между этой троицей и его безмерно любезным гостем существует какая-то связь, но счел неприличным даже обиняком высказывать дону Манеко свои подозрения. Какую-то ясность в это дело мог бы, наверное, внести Остин, но он отмалчивался и вообще, как заметил дон Росендо, старался не встречаться с сеньором Уриарте даже случайным взглядом.

Расставание тогда прошло довольно сдержанно. Спускаясь по лестнице, дон Манеко то и дело подергивал шеей, туго обвязанной красным шелковым платком, но перед самой дверью вдруг остановился и, с трудом повернув голову, пригласил дона Росендо и Касильду заезжать к нему «запросто и без всяких церемоний». Приглашение было подкреплено картой местности, очень кстати обнаружившейся в кармане гостя. Дон Манеко разложил ее на крышке дорожного сундука, достал из шляпы тонкий карандашик в золотом футлярчике и, осторожно минуя острием грифеля ветхие сгибы, прочертил путь от особняка дона Росендо до ворот своего ранчо, окруженного на плане двойным лиловым зигзагом. Затем он спустился во двор, сел на коня и ускакал в сторону медленно занимающейся над горизонтом зари, а дон Росендо, приглядевшись к оставленной им карте, невольно обратил внимание на затертые лиловые штрихи, пунктиром окружавшие владения покойного дона Лусеро.

Все это было по меньшей мере странно и даже наводило на мысль, что дон Манено, по крайней мере в мыслях, представлял себя будущим владельцем едва не осиротевших земель. Впрочем, то, что дон Манеко так запросто расстался с этой картой, могло говорить лишь о том, что с появлением законных наследников он перестал придавать какое-либо значение этим полустертым меткам, выдававшим его неисполнившиеся мечты. Что же касается приглашения, то воспользоваться им дону Росендо как-то не пришлось. Не успел он законным образом вступить во владение поместьем, как к воротам ранчо уже потянулись бесчисленные батраки, арендаторы, погонщики и прочий пестрый люд, существование которого так или иначе зависело от покойного хозяина окрестных угодий. По утрам дона Росендо будил глухой ропот набежавшей за ночь толпы, и для того, чтобы унять этот гул, ему приходилось выползать из-под одеяла, накидывать шелковый халат, расшитый цветами и птицами, и выходить за ворота, прихлебывая кофе, сваренный ему старой индеанкой Хачитой.

Она и ее муж Тилькуате, Черная Змея, покинули ранчо после смерти дона Лусеро и объявились лишь на третий день после прибытия молодых наследников. Это было весьма кстати, потому что Остин вернулся к своим тяжбам, а дела дона Лусеро оказались настолько запутанными, что если бы не Тилькуате, знавший в лицо не только всех окрестных бродяг, но и чуть ли не всех ящериц, выползавших погреться в лучах солнца, просители наверняка обобрали бы дона Росендо до последней нитки.

Но старый Тилькуате помнил все, и потому, выходя из ворот вслед за молодым хозяином, успокаивал расходившиеся страсти властным жестом широкой темной ладони. Впрочем, надо отдать должное просителям: попрошайничали они редко, а по большей части речь шла либо о продлении аренды, либо об отсрочке платежа. Дон Росендо охотно удовлетворял эти незначительные на его взгляд просьбы и лишь по настоянию Касильды завел толстый журнал, куда каждое утро заносил краткие сведения как о должниках покойного дяди, так и об уступках, на которые ему приходилось идти в силу представленных просителем обстоятельств. Среди этих последних довольно часто проскакивали вооруженные грабежи; едва лишь арендатор успевал обмолотить последний маисовый початок, выварить в медном котле последнюю связку сахарного тростника, упаковать последний тюк табака, как раздавался грохот множества подков, и дюжина всадников, выбив ворота, врывалась в хозяйский двор, где принималась распоряжаться будто у себя дома.

Вскоре весь урожай оказывался увязанным во вьюки, погруженным на телеги, после чего небольшой обоз в сопровождении вооруженных разбойников покидал ограбленный двор. Выследить их не составляло особого труда, но толку от такой слежки не было никакого, так как грабители всегда оказывались в большинстве, а все попытки арендаторов объединиться для совместного отпора приводили лишь к тому, что разбойники на время затихали и объявлялись тогда, когда какая-либо из намеченных жертв вновь оказывалась в одиночестве.

Шайки подстерегали обозы, а если кому-то удавалось миновать грабителей и не только доставить товар на ярмарку, но и продать его, опасность многократно возрастала: кошель, набитый серебряными песо, могли срезать в толпе, выкрасть из-за пазухи, а то и просто выдоить досуха, подпоив счастливца и усадив его за карточный стол.

Дон Росендо записывал рассказы о подобных происшествиях с мельчайшими подробностями, а когда какая-либо деталь казалась ему несколько сомнительной с точки зрения правдоподобия, оборачивался к Тилькуате, неизменно занимавшему свое место по левую сторону от кресла, затененного камышовым навесом. Навес этот спасал голову дона Росендо от палящего солнца, мгновенно высушивавшего чернила на бумаге и так раскалявшего медную чернильницу, что она обжигала пальцы. Но все эти неудобства – стол за воротами, кресло, навес от солнца – приходилось терпеть по той простой причине, что жалобщики до смерти боялись Бальтазара и скорее согласились бы уйти несолоно хлебавши, нежели вступить в пределы досягаемости свирепого пса.

Дон Росендо провел за своим столом почти все дни первого месяца: жалобщик говорил, Тилькуате кивал, взлохмаченное гусиное перо погружалось в сияющий кратер чернильницы, и на желтоватую страницу стройной вереницей сыпались влажные лиловые значки. Постепенно в этих записях стала проступать любопытная закономерность: жертвами грабителей всегда становились именно те арендаторы, которые готовились внести в местный банк очередные проценты за уже выкупленную землю. Один из них даже представил дону Росендо договор, где было ясно сказано, что земля, политая его обильным трудовым потом, перейдет в его полную собственность после того, как он выложит на банковскую конторку сорок девять песо сверх той арендной платы, которую он отдает дону Лусеро по окончании каждого сезона. Касильда слово в слово переписала этот затертый на сгибах документ и, когда на ранчо как-то под вечер заглянул Остин, выложила его на стол рядом со стаканом рома, составлявшего неизменную принадлежность вечерней трапезы судебного исполнителя.