В ином положении находился Жемчугов. Самое важное для него не было выяснено, да и он сам как будто отстранял от себя это выяснение из боязни, что вдруг оно выяснится в неблагоприятном смысле.

Собственно говоря, поведение Соболева было таково, что не оказывалось никакой возможности судить по нем о чем-либо. И молчать, и попросить есть, и заснуть затем мог совершенно одинаково как сумасшедший, так и человек, находящийся в здравом уме.

Жемчугов оставил его пока в покое, а сам отправился снова к Пуришу, научив предварительно Прохора тому, что тот должен сделать.

Митька сел против Пуриша, положил обе руки на стол и опустил на них голову. Тогда явился наученный им Прохор и стал будить Пуриша, тормоша его. Пуриш очнулся не сразу, а когда очнулся, то увидел пред собой спящего Жемчугова.

— Э-э, мы, кажется, немножко вздремнули! — развязно сказал он Прохору и принялся будить Митьку.

Тот долго не просыпался.

Пуриш начинал уже терять терпение, но наконец добился своего и был твердо уверен, что вернул снова к действительности заснувшего вместе с ним Жемчугова.

— Ах, это — ты! — открывая глаза, сказал Митька. — Знаешь, что я сейчас во сне видел?

— Что? — спросил Пуриш.

— Что ты умный, а я — дурак.

— Ну, что ж, — сказал Пуриш, которому, видно, этот сон Митьки понравился.

— А то, что сны всегда бывают наоборот тому, что на самом деле!

Пуриш не обиделся, обратил дело в шутку и предложил Жемчугову:

— Знаешь, поедем развлечься! Хотя бы в трактир, что ли?..

— Эк, дался тебе этот трактир! — усмехнулся Митька, но на этот раз согласился ехать.

Они поехали, затем через некоторое время явился к ним Финишевич; они пили, Митька опьянел раньше их и стал буянить, так что им пришлось отвезти его домой и уложить там.

Как только Финишевич с Пуришем уехали, привезенный ими к себе домой как пьяный Митька встал, как встрепанный. Он и не думал быть пьяным, как и вообще не бывал никогда, а только представлялся, прикрывался, когда это было нужно, своим пьянством и разгульным поведением, благодаря которому никто не считал его способным на серьезное дело, хотя именно потому-то он и делал серьезные дела.

— Ну, что? — спросил он у Прохора. — Иван Иванович встал?

— Проснулись. Приказали баню истопить и изволили вымыться! — ответил Прохор.

Это был уже вполне разумный поступок, и Митька обрадовался.

— Кто ходил с ним в баню?

— Я-с! — ответил Прохор.

— Он разговаривал?

— Разговаривали. Спрашивали о вас, велели сказать им, когда вы вернетесь, а, кроме вас, никого к себе пускать не велели и всем отвечать приказали, что дома, мол, их нет!

Опять это было совершенно разумно, и Жемчугов обнадежился совсем.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он у Соболева, входя к нему.

Тот, вымытый, причесанный и выбритый, сидел и пил горячий пунш.

— Ничего! — ответил он. — Разбит я весь и изломан.

«Ну, слава Богу! — подумал Митька. — Он, кажется, совсем здоров!»

— Да, брат, такую передрягу вынести! — сказал он, не вполне еще, однако, уверенный.

— А хорошо я себя держал в канцелярии? — спросил Соболев.

— Держал ты себя великолепно! — проговорил обрадованный Жемчугов, убедившись, что умственные способности Ивана Ивановича не повреждены. — Да кто тебя надоумил?

— Прикинуться дурачком?

«Это он прикидывался дурачком! — мысленно усмехнулся Митька. — А вышло у него совсем похоже на сумасшедшего».

— Ну, да, да! — подтвердил он вслух.

— Ну, а что мне было делать? С одной стороны, я видел опять прежних за столом и ты тут сидел, а с другой — этот картавый немец со своим железным кольцом.

— Я тут сидел по знакомству с тобой! О нашей дружбе узнали по первому делу, по которому нас обоих выпустили.

— Да ведь я сам ушел, по твоей записке!

— Ну, да, все это надо было так сделать по особым соображениям! — многозначительно подмигнул Митька и, понизив голос, добавил: — Шешковский, секретарь начальника, который тебя допрашивал, — мой родственник; вследствие этого с тобой и обходились не так, как с другими.

— Да зачем тут родственники и какие-то исключения, если я ни в чем не виноват?! — начал было Соболев.

— Ну, да! Мы и докажем твою невиновность. Но вместо того, чтобы сидеть тебе в каземате, пока мы сделаем это, мне кажется, лучше, что ты сидишь дома и пьешь пунш! Да ты и сам это понимаешь, потому что отлично представился дураком, когда это было нужно.

— Да, видишь ли, — наивно пояснил Соболев, — мне это очень легко было, потому что у меня действительно в голове все путалось! Я тогда не мог хорошенько отдать себе отчет, что это происходило на самом деле или во сне, и был точно в бреду. Когда я нес околесицу, то меня словно подмывало что, а вот возьму, да и скажу так…

— Да что с тобой было на самом деле?..

— Нечто невероятно странное! Тоже как будто сон. Когда меня перевели в другой каземат и я нашел там твою записку… ведь это ты написал мне записку?

— Да, да, я… мне велел это сделать мой родственник Шешковский.

— Ну, вот… я сначала не хотел уходить, но потом так как-то вышло… Ну, я выбрался из каземата на пустырь и затем стал пробираться закоулками, как вдруг, можешь ты себе представить, увидел, что навстречу мне идет она…

— Кто? — переспросил Жемчугов.

— Она… та, которую я видел тогда в саду… Понимаешь ли, идет задыхаясь, скорыми шагами, с непокрытой головой и без верхней одежды, так, как я видел ее в первый раз… А я, чтобы не странно было, что иду без шапки и в растерзанном виде, стал пошатываться, как будто был не в себе. Она, встретившись со мной, должно быть, испугалась меня и метнулась в сторону. Можешь ты себе представить, что я почувствовал в это время! Она, за которую я был бы рад всю жизнь свою отдать, она боялась меня!.. Ну, я так и сказал ей, что я готов за нее отдать жизнь и что ей бояться меня нечего, а, напротив, стоит ей лишь приказать — и я все сделаю, что она пожелает… Должно быть, я сказал это так просто и искренне, что она мне поверила. Впрочем, она сказала, что ей так тяжело, что, что бы ни случилось, ей все-таки будет лучше. Ей надо было пробраться в Гродно, далеко ли это или близко — она не знала.

Я поклялся ей, что доставлю ее в Гродно, как она хочет, что я — вовсе не такой, каким можно счесть меня по виду, что этот вид — случайность, что я — дворянин и что, если она позволит, я стану ее рыцарем… Я просил ее осчастливить мой дом переходом в него, чтобы скрыться в нем, и обещал, что в тот же день я и мои друзья не только помогут ей уехать из Петербурга, но и будут сопровождать и оберегать ее до Гродно… Понимаешь, я рассчитывал на тебя, на князя Шагалова, на Синицына. Ей как будто все это очень нравилось. Откуда, как и почему она должна была скрываться и зачем ей нужно было непременно попасть в Гродно, я не мог спросить ее, потому что это было бы с моей стороны навязчивостью! В общем ведь я знал, что она — жертва герцога Бирона, и считал долгом дворянина помочь ей освободиться.

Она пошла за мной, но затем вдруг, совершенно внезапно, повернула и направилась назад в противоположную сторону еще с большею поспешностью, чем шла прежде!.. Я кинулся за нею, стал спрашивать, что случилось? Она не ответила мне и подвигалась так быстро, точно хотела убежать от меня. Тогда я подумал, что ее смутил мой непрезентабельный вид и что ей стыдно идти вместе со мной по улице! Я немного отстал и начал следить за нею, во-первых, чтобы знать, куда она направляется, а во-вторых, чтобы оберечь ее хотя бы тут, на улице, от каких-нибудь наглецов или пьяных.

Она шла, все ускоряя шаги, миновала деревянный мост через Фонтанную, смело, не боясь пустынной местности, пошла слободой и достигла наконец высокого тына своего сада. В тыне я заметил отворенную калитку, и у этой калитки стоял высокий человек в черном бархатном одеянии, с черными пышными кудрями и большими темными, как агат, глазами, в которых был какой-то странный не то блеск, не то что-то иное, притягивающее и властное… Он стоял с вытянутыми вперед по направлению к нам руками; я подбежал к нему почти вслед за нею.