Струхнул, конечно, но пошел. Сразу за ручьем нашел шарф, а еще метров через пятьсот рубаху вязаную. Выходит, что дед Лешка в одной исподней бязевой катит. А лыжня идет наискось и вверх по склону забирает. Видно, что тропа когда-то рублена, наверно, еще дедом Парамоном или «геодезистами» вашими, но лыжню-то Кислов по свежему торил. Стало быть, мне, который уже по торной идет, его пора догнать, ан ничего подобного! Исподнюю рубаху нашел, а деда и по шороху не слыхать. Подумать страшно, чтоб старик в восемьдесят годов да с голым пузом в мороз! Хорошо еще, что у меня при себе пестерь был

— я туда, на случай, полкаравая хлеба пихнул да мяса вареного кусок, что от праздника осталось, — туда же дедову трунину определил, а зипун скрутил да под лямки к спине засунул.

Лезу в гору, уже боюсь глядеть — не верится, что дед живой будет! — сзади лай слышу. Сперва думал — братья проснулись, догоняют. Порадовался даже, что они умные такие, собак взяли, не то что я, дурак, сам по себе попер. Оказалось нет, одна только лайка старая, Найда, дедова любимица, прибежала. Ей самой-то лет пятнадцать уже было, для собаки это все равно что для человека сто. Так-то она почти не бегала никуда, спала больше. А тут восемь километров без малого отмахала! Да так прытко, что дай Бог молодой. Меня догнала, видит, что я приостановился, завиляла хвостом, заскулила, за полу потянула — мол, давай живее, деда спасать надо! И вперед понеслась! Я — за ней.

Выскочили как раз туда, куда надо. На проплешину, где «Черный камень». Первый и последний раз я эту хреновину видел. И если б не вы, приблудные, никогда бы к нему не пошел. От него на сто метров страх чуять начинаешь. Найда бежала-бежала впереди, а потом заскулила, хвост поджала — и за моей спиной жмется. А меня самого аж зазнобило. Страх от него волнами идет, одна ледяней другой. Хотя и не видно еще было. Конечно, я и без того был не очень веселый, но тут пробрало крепко. И самое главное — неизвестно от чего.

Я ведь, если не говорил, в армии на Венгрию попал. Офицеры, которые с нами были, рассказывали, что иной раз казалось, будто это не пятьдесят шестой, а сорок пятый. И нам крепко перепало, и мадьярам. Так что когда домой пришел, то думал: ничего бояться не буду. А тут… Никто не стреляет, минометы не бьют — а страшно. Волна пройдет — чуть-чуть полегче, потом опять

— крепче прежнего трясет. Как назло, еще и фонарь потух. Батарейка села. Собака воет, лыжня почти не видна, иду, за деревья цепляюсь и трясусь от страха. И назад страшно повернуть, и вперед идти.

По-моему, эти сто метров я час шел. Но тут увидел впереди свет. Не фонарь, не костер, не луну, а что-то такое зеленоватое. Немного похоже на то, как в городе из трубок с газом вывески делают. Только на вывесках цвет повеселее, а тут такой неприятный, ядовитый, что ли… Компасы светящиеся видел? Вот там светится так же, только от «Черного камня» зеленее маленько.

Вышли мы с Найдой на проплешину. Что видим? Снегом все заметено, а посередине, у пня, лежит эта самая черная хреновина, и над ней зеленое сияние. Крест стоит рядом, а перед крестом — дед Лешка. В чем мать родила! Все поскидал: и штаны, и валенки, и носки. Улегся на снег, будто после бани, и лежит с блаженной рожей. Прямо на тень от креста. Руки раскинул, как Иисус, ноги вытянул… Я аж оцепенел, хоть и не надолго.

Собрался, страх, не знаю уж как, откинул — и к деду. Вцепился в него, повернулся к «Черному камню» спиной, деда тоже на брюхо перевернул, чтоб он не на «Камень» глядел, а в снег. С лыж при этом не сходил, как получилось — сам удивляюсь! Дед-то ведь упирался, бормотал чего-то неясное. Спасибо Найда его обгавкала, он вроде узнал ее, и полегче стало.

Честно скажу — как его с полянки вытащить удалось, не знаю. Потому что мне, пока я тащил, много чего казалось. Такого, как с глазом, не было, но зато все время в глаза картинки одна на одну наезжали. Как в кино, когда кто-нибудь жизнь вспоминает. То есть видно, что на самом деле, а поверх того

— что чудится. Например, сидит кто-нибудь в окопе на фронте, а видится ему дом, мамаша, дети… Или как в фильме «Летят журавли» убитому кажется, будто он домой по лестнице бежит и видит свою девушку в свадебном… Ну а мне мерещилось, будто трава зеленая из-под снега лезет, а на небе солнце появляется, да не зимнее, а как летом. Я-то не поддавался, головой тряс, глазами моргал, чтоб эту обманку отодвинуть, морду снегом мылил. В общем, оттащил деда, снегом наскоро растер и стал одевать. Упирался и тут, гадский гад! Но уже поменьше. Потом одел его, поставил на лыжи. Вот тут он вроде что-то стал понимать. Сперва не очень охотно шел, я его тянул под горку. А потом, как сообразил, куда забрался, так припустил, только держись.

Добрались до заимки, разбудили братовьев, нашуровали баню, благо еще с вечера не выстудилась, и деда отпарили. Сто граммов дали, он совсем ожил и пошел вспоминать.

Оказывается, он, как из сортира вышел, голос какой-то внутри себя услыхал. И даже вроде бы этот голос его старухе покойной принадлежал. Дескать, иди, Леонтий, куда я поведу. Был бы не выпивши, так сообразил бы, может. А тут, после полбутылки, бдительность потерял. Надел лыжи и почапал. Чем дальше уходил, тем яснее этот голос слышался. И уже вроде голос был не той бабки Ксении, которую перед смертью помнил, а девки Ксюшки, к которой сватался. А потом ему привиделось, что солнце светит, трава растет, цветы распускаются, жара, как в Африке. Вот он и взялся одежду скидывать. После того ему показалось, будто он не на лыжах по снегу бежит, а на лодке плывет, и не вверх на сопку взбирается, а вниз по течению…

— Ни фига себе! — вырвалось у меня. То, что все эти фокусы вполне возможны при наличии такого прибора, как ГВЭП, у меня сомнений не вызывало. Но тогда получалось, что Black Box — это тоже ГВЭП, только, если так можно выразиться, инопланетного производства. И, вероятно, более совершенный, чем наши, с большим числом функций и так далее.

— То-то и оно, — усмехнулся Лисов, — чертовщина еще та была. Дед, когда добрался до «Черного камня», уже и сам себя молодым видел, и Ксюшку, и лыжи скинул, и всю одежду. А потом ему взбрело в голову, будто он Христос и ему надо, во имя всех людей, на распятие пойти. Улегся на тень от креста, который сам же и поставил над ихними космонавтами, и приготовился муки принимать со счастливым лицом. Так и замерз бы, конечно. Но вот обошлось… Еще прожил немало. Но в зону нашу с той зимы уже не ходил. Дома в селе сидел, сказки рассказывал.

Я хотел еще кое о чем поспрашивать, но тут из-за ворот заимки послышался рев «Бурана».

— Женька, — уверенно, но с озабоченным видом произнес Лисов. Он встал из-за стола, накинул полушубок и вышел во двор.

От ворот послышались неясные голоса. Через пару минут «Буран» въехал во двор, мотор заглушили. Затем заскрипело крыльцо, затопали ноги, отряхивая снег с валенок.

В том, что мужик, вошедший следом за Петровичем, тоже носит фамилию Лисов, можно было не сомневаться. Правда, он больше походил на брата, чем на сына, — бородка старила.

Но со знакомством явно надо было повременить. Потому что второй Лисов был, мягко говоря, не совсем здоров. Петрович поддерживал его под правое плечо, а из левого, по желтой овчине дубленого полушубка, каплями просачивалась кровь. Судя по тому, что спереди дырка в полушубке была побольше и края вывернуты наружу, стреляли в него сзади. Младший Лисов скрипел зубами и изредка глуховато матюкался.

Старший осторожно выпростал его из полушубка. Серый грубошерстный свитер здорово намок от крови.

— Садись, садись, сынок! — Петрович помог парню опуститься на лавку.

— Гады… — проскрипел парень. — Бандюги! К ним как к людям, а они…

— Не кипятись, Женька, не кипятись… — распарывая ножом сразу и рукав рубахи, и рукав свитера, бормотнул Лисов-старший. — Кровь быстрей бежать будет. Ребята, тряпками не богаты?

— Ваня! — скомандовал я. — Наложить повязку!