Он перевел дух, а потом грозно, как некогда свою волю царскую объявлял, изрек:

— Желаю я в комсомол вступить. Ибо сундук сказывал, что тех, кои в комсомоле состоят, к тому строению посылают, дабы оные все силы и умения свои на сем поприще измеряли к пользе государства нашего… Чего смотришь-то, оробел?!

— Да я… — Видно, у меня на роже было такое удивление, что его даже по телевизору было заметно. — Ты же царь, хоть и бывший, а потом… ты в Бога веришь.

— Эко дело! — воскликнул Петька. — Отпишу Совету вашему, что боле в царском чине себя не чту, а от Бога…

Он помялся, наверно, сказать ему это было трудно, но он сказал:

— Отрекусь навовсе! Коли надо учиться — так буду, дело наживное. Слышь, Василий, сколь годов ты учился-то?

— Десять, — ответил я, — а скоро, говорят, опять одиннадцать будут учиться.

— Изрядно, — Петька почесал лоб, — до тридцати мне, стало быть, маяться! Нудно будет… Да ништо, осилить можно! Я, Васька, уж грамоту написал, чтоб приняли… Слыхивал я от сундука же, что допрежь записи должно у сей грамоты послухов двоих руки приложить?

— Рекомендации, что ли? — догадался я

— Так, истинно, — обрадовался Петька, — да те послухи должны в комсомольском чине не менее чем… Запамятовал, сколь годов состоять надо… Да и где послухов-то взять, а?

— Не примут, — сказал я уверенно, — тебе еще подучиться надо.

— Как не примут?! — вскричал Петька. — Примут, коли повелю!

— Вот видишь, в тебе еще царский дух играет… Тебе сперва в октябрята надо, потом в пионеры, а потом уж и в комсомол…

— С детьми малыми меня равняешь?! — обиделся Петька, который, как видно, и передачу «Отзовитесь, горнисты!» смотрел, потому что знал и пионеров, и октябрят.

— Да они знают в десять раз больше тебя! Они сами телевизоры собирают, а ты их только смотреть умеешь!

Петька стал ругаться, и я от него отключился. Но тут же включился Игорь Сергеевич и очень вежливо меня облаял.

— Вы же его под корень рубите, Вася! Он же сейчас замкнется, потеряет интерес к жизни! Не-ет, плохо мы вас воспитали, плохо! Бездушные, самодовольные какие-то растете… Он же не кукла, а человек! Представляете себе, что он должен был прочувствовать, чтобы от психологии феодализма, от всей мистики и мракобесия шагнуть так далеко?

— Да он просто телевизора насмотрелся, — хмыкнул я, — а потом он боится, что его в монастырь сдадут… Чего он в комсомоле потерял? Все равно первым секретарем не выберут…

Игорь Сергеевич даже поперхнулся, а потом по-настоящему закашлялся.

— А вы-то, Вася, комсомолец?

— Ну, — сказал я утвердительно. Когда-то наша классная все воспитательные беседы начинала с этого, и так надоела, что ужас… Игорь Сергеевич мне казался умнее. Неужто я ошибался?

— Вы-то, Вася, что там потеряли? — спросил Игорь Сергеевич. Вопрос прозвучал как-то обыкновенно, но было ясно — в нем подковырка.

— Вам как сказать: как положено или попросту? — спросил я в свой черед.

— Да уж будьте добры, попроще…

— В восьмом классе всех, кому четырнадцать исполнилось, приняли. Дали «Устав ВЛКСМ», «Задачи союзов молодежи», велели учить. Потом — заявление, собрание, комитет, райком. Вот и все…

— Словом, «все вступали, и я вступил», так?

— Считайте, что так.

— Вася, а если бы все в гитлерюгенд вступали, вы бы пошли?

— В фашисты, что ли?

— Именно…

— Что я, дурак? За это и посадить могут…

— Ну а, допустим, что вы бы в таком месте жили, где за это не сажают?

— В Америке, что ли? — спросил я.

— Не важно. Вот, допустим, вы бы знали о фашистах все, что знаете сейчас. Про Бухенвальд, про Чили, про все остальное… А весь ваш класс, как один человек, пошел бы в гитлерюгенд или какую-нибудь другую пакостную организацию…

— А если бы не вступил, чего бы мне за это было? — спросил я не без ехидства.

— Ну, я не беру крайний случай, если, допустим, вас бы за это стали травить, убивать и так далее… Допустим, ничего страшного не произошло бы. Просто все бы стали ходить на собрания, какие-то мероприятия, а вы остались бы в одиночестве…

Игорь Сергеевич явно хитрил. Здесь нельзя было абы что ляпнуть. Если бы классная задала такой вопрос, то я бы наверняка, чтоб ее позлить, сбрехал что-нибудь понахалке. Например, сказал бы, что вступил бы в этот самый югенд. Только она бы такой вопрос не задала, испугалась бы. Этот вопрос и задан был откровенно, и вызывал на откровенность. Надо было думать. Так я и сказал:

— Я подумаю, Игорь Сергеевич.

— Думайте, Вася. Это само по себе хорошо. Только почему вы об этом раньше не думали?

Действительно, чего я раньше не думал? Я стал было размышлять, но тут сеанс кончился. Вместо Игоря Сергеевича на экране появился доктор, который объявил мне, что завтра мой карантин заканчивается и я могу, после некоторых формальностей, отправляться домой.

За мной из нашего института приехал на автомобиле Игорь Сергеевич. Он привез с собой мамульку и пахана, довольных как слоны, что меня наконец выпустили. Они сидели по бокам от меня на заднем сиденье, как агенты секретной службы, отловившие важного шпиона. Игорь Сергеевич сидел рядом с шофером и всю дорогу молчал. Родители мои только и знали, что спрашивали обо всяких глупостях, будто я еще был совсем маленький и возвращался с детсадовской дачи или из пионерского лагеря. Они рассказывали мне о каких-то наших семейных делах, о том, что кто-то из наших знакомых отдыхал в Гаграх, а кто-то в Ялте. Сами мы в такие края никогда не ездили — денег не было. Да и слушать это было неинтересно, тем более что я все лето просидел взаперти и выбрался на волю только к середине августа. Возле самого дома я спросил Игоря Сергеевича:

— А когда выходить на работу?

— С понедельника, — сказал Игорь Сергеевич. — Между прочим, можете написать заявление на отпуск. Вам бы неплохо отдохнуть…

— Да уж, — заметил пахан, — отдохнуть ему надо бы. А то придется сразу из карантина — в карантин…

— Как это? — удивился я.

— Да уж так, — вздохнул отец, — тебе еще в июне повестка была. Отсрочку тебе дали до осени, а уж осень-то не за горами.

Мамулька всхлипнула, а машина остановилась. Мы приехали домой.

Дома все было как и раньше, санузел за ширмочкой, пыль на окнах, полное ведро мусора, засыпанные бумагами мамулькин и паханов столы, две пишущие машинки с вставленными листами, паханово «профессорское» кресло.

Я забрался в свою клетуху, врубил свой допотопный маг и лег на диван ловить кайф. Сквозь музыку долетело бряканье посуды на кухне, оттуда уже тянуло чем-то вкусным, должно быть, мамулька делала пирожки. Они с паханом там болтали так весело, так были довольны, что мне даже стало не по себе. Чему они радуются? Что я, из космоса вернулся? Чудики!

Скосил глаза на стол, стоявший напротив кровати. За ним я еще в прошлом году уроки делал. В последнее время там, кроме кассет и пластинок, ничего не валялось. Однако сейчас я увидел несколько предметов, которые меня удивили. Я слез с дивана и подошел к столу. Предметы вроде были самые обычные, давно знакомые, но почему-то, поглядев на них, я подумал: что-то тут не то. На столе лежала моя тетрадка, в которой я выводил палочки в первом классе, тут же была и подушечка для иголок — ее я когда-то сшил сам на труде и подарил мамульке на 8 Марта. Еще лежало письмо, которое я написал из пионерского лагеря, наверно, самое первое письмо в моей жизни. Потом мне попался на глаза пластмассовый солдатик, неизвестно как уцелевший из нескольких десятков, переломанных мной, папка с гербарием, который я собирал в шестом классе. Я думал, это все давно повыкидывали, а они, все эти предметы, откуда-то повылезали… На старом рисунке из четвертого класса, намалеванном акварелью, я увидел странные пятнышки, вроде бы кто-то капнул водой на смешную и дурацкую рожу с кривым длинным носом. В этой роже даже сам Толстой не узнал бы своего Буратино. Раньше, я помнил, этих пятен не было… И, уж не знаю как, до меня дошло, что это мамулька наплакала… Она, должно быть, вытащила все эти древности, глядела на них, вспоминала и ревела… Неужели все было так опасно? Черт его знает, может быть, и да… Мог ведь вместе с Петькой какой-нибудь микроб регенерироваться?! Мог. Мог я чумой, холерой или другой заразой заболеть? Мог. Значит, и помереть мог, запросто… Тут я даже вздрогнул, потому что в первый раз подумал, что такое может быть. Нет, я и раньше знал, что когда-нибудь это будет. Когда-нибудь, лет через семьдесят. Или даже больше… И тут я представил эту комнату без себя. Не через семьдесят лет, а сейчас. Все есть, а меня нет. Наверно, что-то похожее, только посильнее, чувствовала и мамулька, когда заходила сюда, когда меня не было. Она ведь не знала, вернусь я сюда или же эти вещи останутся единственным, что сохранится от меня на этом свете.