— Ну, вот и все, прощай, воля!

Грузовики проехали по аллее, обсаженной голыми пирамидальными тополями и, кроме того, украшенной плакатами. На плакатах были изображены поезда, путеукладчики, мосты, тракторы, бульдозеры и какие-то другие машины, назначение которых мне тогда было непонятно. С другой стороны аллеи тянулся длиннющий плакат: «Слава воинам стальных магистралей!», и была изображена огромная эмблема, такая, как у сержанта на петлицах.

Машины остановились у длинного трехэтажного здания. Перед задним бортом появился офицер, тот самый, что не сумел побывать в мавзолее, и дал команду слезать.

Вот только тут, когда моя обутая в кирзовый сапог нога впервые гулко топнула по асфальту казарменного двора, я наконец понял: все это всерьез и на два года. Я превратился в солдата, пока — рядового и необученного. Этот звонкий удар пупырчатой, еще не стертой подошвы поставил последнюю точку. Детство кончилось, началась служба…

Полгода я учился, целых полгода! Я так привык к своему месту в казарме, к распорядку, зарядочке, тренажам и занятиям, что когда мне сказали: надо уезжать отсюда и полтора года служить совсем в другом месте, то стало грустно… Вообще-то выпуск из учебки считался «малым дембелем», потому что, как утверждали бывалые солдаты, в наших войсках только в учебках служат по-настоящему, а в обычных частях просто вкалывают и все. Дескать, в учебке мы набегаемся и настреляемся за всю службу вперед, а дальше, тем более с лычками, жить будет полегче.

Я, как и другие, кое-что начал понимать в железнодорожном деле: уже мог отличить тракторный дозировщик от обычного бульдозера, скрепер от грейдера, шестнадцатитонный кран от пятитонного, шпалоподбивочную машину от путерихтовочной. Вообще я узнал массу интересного и неожиданного. Например, что «подкладка» — это не только то, что изнутри подшивают к пиджаку, но и железяка, которую костылями прибивают к шпалам и на которую сверху кладут рельс. Что «накладка» — это не только синоним ошибки, но и название штуковин, которыми скрепляются между собой звенья железнодорожного пути. Мне объяснили, что в СССР самая широкая в мире железнодорожная колея — 1524 миллиметра, а на загнивающем Западе только 1435. Я убедился, что если двадцать человек с ломами дружненько нажмут, то могут выровнять — по-нашему «отрихтовать» — рельс. А два человека с техникой типа РВ-10 (ручные вилы, десятизубые) могут довольно быстро разгрузить щебенку с открытой платформы, конечно, если притом торопятся на ужин. Но самое главное, что я усвоил как следует: взорвать железную дорогу намного проще, чем построить…

В новой части я появился как раз в то время, когда туда привезли молодых, и оказался командиром отделения в карантине. Только тут я смог окончательно убедиться, что время, проведенное в учебке, не прошло для меня даром. Оказывается, за полгода я так много узнал, что вполне мог сойти за бывалого солдата. Например, я умел пришивать воротничок так, что ниток не было видно, ходить строевым шагом, съедать обед за отведенное на это время, раздеваться и одеваться по командам «отбой» и «подъем» и еще многое другое, чего восемь подчиненных мне граждан Советского Союза не умели. Когда-то в учебке, получая наряд за разгильдяйство, я думал. «Ну, погодите, вот дослужусь до лычек, получу молодых под команду — тогда отыграюсь!»

Теперь мне было присвоено право раздавать наряды, но пользоваться им как-то не хотелось. Я быстро догадался, что, если солдата лишний раз назначить на кухню или дневальным по роте, он не научится от этого вовремя пришивать воротнички, чистить сапоги или делать подъем переворотом на перекладине. Я в свое время зубрил обязанности командира отделения, но на практике они исполнялись как-то сами собой, потому что надо мной было еще ой сколько начальников! Обучал и воспитывал я просто: если у кого-то что-то не получалось, я заставлял делать это еще раз, еще и еще, пока не начинало получаться. Некоторые ворчали, но делали. Те, у кого получалось, служили примером тем, у кого не получалось. При этом каждый из восьми хоть в чем-то успевал и что-то умел делать лучше других. Например, правофланговый из моих «карантинщиков» Мартынов быстро научился ходить как положено, и его можно было ставить в пример на строевой. Середенко, следующий по строевому расчету, в первый же день научился раздеваться и одеваться в отведенное время, а кроме того, как и я некогда, с ходу научился наматывать портянки. Ашот Саакян был непревзойден при изучении уставов и среди ночи мог рассказать наизусть обязанности дневального. Валера Ландышев, должно быть, еще в школе наловчился собирать и разбирать автомат с такой скоростью, что я ему завидовал. Противогаз он тоже натягивал быстрее остальных. Видать, военрук у них был классный, но вот физкультурник — не ахти какой. Это я заключил из того, что Валера, трижды подтянувшись на турнике, начинал корчиться, словно повешенный в последних судорогах, но до перекладины уже достать не мог. Другие товарищи из этих четырех, наиболее длинных, тоже не выглядели орлами, и им было легче удавиться, чем сделать подъем переворотом. Зато четверо стоявших в строю за Ландышевым: Халимджанов, Подопригора, Куняшев и Ли — были ребята хоть и невысокие, зато накачанные. Мне их учить было нечему — самому надо было у них учиться. Халимджанов левой рукой двадцать раз выжимал двухпудовую гирю, а правой — и того больше. Однако внешний вид у него был, как у военнопленного, и сапоги он чистил только спереди. У Подопригоры с внешним видом было все в порядке, но зато он никогда и никуда не успевал, потому что никогда и никуда не торопился. Куняшев тоже никуда не успевал, но по другой причине. Он, наоборот, всегда очень спешил. Когда подавалась команда «подъем», он первым делом надевал почему-то пилотку, потом натягивал сапоги, забыв намотать портянки, после чего набрасывал на плечи китель и только после этого начинал надевать штаны, безуспешно пытаясь просунуть сапоги через штанины. Когда сапоги намертво застревали, ему приходилось снимать их вместе со штанами. Тут он вспоминал, что надо еще и портянки наматывать, лихорадочно закручивал их вокруг ноги, но при этом пятка либо носок оставались голыми. В конце концов он оказывался в строю, но потом с него спадали не застегнутые как следует штаны, портянки выпирали из голенищ, пилотка оказывалась надетой задом наперед или происходило что-нибудь еще в том же духе. Самый малорослый — Ли, или «Ливофланговый», как именовал его Подопригора, — всюду успевал, но зато обязательно что-нибудь терял. Однажды чуть не остался голодным, потому что нечаянно смахнул со стола свою ложку, нагнулся за ней под стол и стал искать, хотя сам же наступил на ложку сапогом. Был еще случай, когда Ли, отрабатывая норматив по снаряжению магазина учебными патронами, уронил один патрон себе в сапог. Мы всем отделением ползали по полу, три раза пересчитывали патроны, но нашли патрон только тогда, когда Ли решил перемотать портянку.

Самое неприятное было ударить в грязь лицом перед подчиненными. Тут я влетел всего один раз, но сраму испытал немало. Случилось это в самом конце карантина, когда мои славные воины стреляли начальное упражнение. В свое время я сам перед присягой отстрелял его на «отлично». А здесь, когда я уже стрелял в роли командира отделения, набабахал всего на тройку, да и то потому, что поверяющий засчитал мне одну пробоину за шесть очков, хотя пуля легла ближе к пяти… Из моих солдат шестеро отстреляли на «отлично», а Середенко и Саакян — на «хорошо». Подчиненные глядели на меня ехидно, а взводный заметил:

— Если бы не командир, был бы лучший результат в роте…

В других отделениях и правда было хуже. Там были и тройки, и двойки, но среди сержантов — только отличные оценки. Когда дали возможность поправить дела двоечникам, вместе с ними стрелял и я. На сей раз я был злой и стрелял по мишени, как по классовому врагу. Она свое получила, но стыдоба за провал все-таки оставалась.

Вот-вот орлы должны были принять присягу и рассосаться по ротам, а я, соответственно, принять штатное отделение, где, кроме зеленой молодежи, находились также «старики». Тогда про «дедовщину» в газетах не писали, но легенд было — хоть завались. И про то, что «старики» с «молодыми» делают, говорили такое, что уши сворачивались в трубочку.