Кстати, быть сыном такого человека весьма рискованно. Даже если оставить в стороне возможные акции киллеров или киднеппинг, даже если забыть про те случаи, когда он меня посылал на очень опасные операции в реальном мире. Привычка пользоваться родным чадом в качестве кролика, вкалывая ему свежеприготовленные препараты, это тоже не сахар. А я в своей жизни, не считая «Зомби-6», которым меня напичкали «джикеи» в 1982 году, еще и от папеньки заполучил его русский аналог «препарат 329», его модификацию «329М-3», натуральный «Зомби-7» (по своей, правда, инициативе), а теперь еще какой-то, названия которого мне не сообщили. Да еще воздействия ГВЭПом, хрен его знает на каких режимах, микросхема, логический вирус…

Наверняка что-то нехорошее могло со мной случиться после того, как прошел «отходняк». Попросту за «отходняком» могла отходная последовать. Не зря же Чудо-юдо плакал, когда я все-таки перестал быть Васей и сумел выбраться на свет Божий.

Вообще говоря, никогда бы не смог себе представить такую картинку. А ситуацию, которая могла бы заставить генерал-майора Баринова уронить хотя бы «скупую слезу», наверно, и сотня психологов не смогла бы вычислить. Я вообще считал, что он попросту не имеет органов, осуществляющих слезотечение. Правда, ничего особо трагического для нашей семьи и лично для Сергея Сергеевича до сей поры вроде бы не происходило. Если не считать того, что я совсем недавно числился без вести пропавшим. Два года без малого Чудо-юдо толком не знал, есть у него старший сын с невесткой или им устроили прогулку на тот свет. Но никаких сведений о том, что он рыдал или иным образом выказывал душевные страдания, история не сохранила.

А вот в тот момент, когда я наконец-то обрел свою подлинную сущность, всплыв из глубин не своей памяти, и, открыв глаза, ощутил себя Дмитрием Бариновым, глаза у бати были мокрые. От счастья.

Такой уж сильной впечатлительности в нем никогда не наблюдалось. Он мог громко хохотать, убийственно ехидничать, бурно выказывать восторг и яростно негодовать, разносить проштрафившихся и просто попавшихся под горячую руку. Но чтобы он прослезился «от чувств» — не припомню. Видимо, для такого дела необходим был какой-то суперповод.

— Так, — произнес он, улыбнувшись и погладив бородищу, но при этом отчетливо вздохнув и шмыгнув носом. — Как выразились бы Ильф и Петров, «наконец человеческий гений победил». Дмитрий Сергеевич вернулся к нам из дальних странствий. Глазами хлопает, дышит — как будто так и надо.

— А я что, не дышал? — Не знаю, громко ли я произнес явно глуповатую фразу, но Чудо-юдо ее услышал.

— Он еще и говорить умеет! — Чудо-юдо был в восторге от способностей своего сына. Лишь после сего всплеска радости он собрался ответить на мой вопрос. — Не сказать, чтобы совсем не дышал, но у товарища Сталина такое дыхание называлось «чейн-стоксовым».

Удивительно, но я о таком откуда-то слышал. Возможно, мне в голову перелезло что-нибудь из памяти Васи. Или, допустим, Сесара Мендеса. Браун и Атвуд вряд ли слыхали о чем-то подобном.

— Кем ты себя ощущаешь? — спросил отец, заметно собравшись и отрешившись от того радостного состояния, в котором только что пребывал. Нет, он не давал волю чувствам, не расслаблялся. Сперва — наука, потом — всякая лирика.

— Бариновым… — сказал я голосом дистрофика из старого анекдота. Того самого, который просил медсестру: «Закройте дверь, с горшка сдувает!»

— И то приятно! — порадовался Чудо-юдо. — Если доминанта сохранилась, значит, никуда ты не ушел, остался при своих. Конечно, после того, как ты на Гран-Кальмаро пробыл два года в коме, два месяца — сущая ерунда, но все-таки…

По-моему — это я осознал гораздо позже, — отец в этот момент не очень верил, что все обошлось благополучно. И вообще, его легкая эйфория была следствием серьезного стресса, может быть, не такого, как у Васи во время регенерации Петра (я не сомневался, что это была именно регенерация, а не фальсификация, как утверждали некоторые), но тоже очень сильного.

А вообще-то от знакомства с Васиной историей у меня осталось сильное впечатление. Там было много такого, с чем я был согласен, немало того, с чем согласиться не мог, но больше всего — сомнительного. То есть того, в чем и сам Вася сомневался, а я — тем более. Особенно в тех размышлизмах, которые появились в самом конце.

Это было настоящее покаяние, но уже не младшего сержанта Лопухина, призванного в армию, надо думать, на четыре года раньше меня. Порядочного балбеса, прямо скажем. Как он жил и развивался дальше, как дорос до всех этих пониманий и осознаний — неизвестно. Ясно, что в какой-то институт он все же поступил, стал, видимо, неплохим программистом. Потом каким-то образом попал в контору Чуда-юда, занимался испытаниями перстней Аль-Мохадов, должен был встречать меня, когда я вез перстни и контейнер с Таней на какой-то сибирский полигон. Дорабатывал какие-то хакерские программы, конструировал новые модели ГВЭПов. Уловил я и то, что ему в мозг была вживлена новая усовершенствованная микросхема.

Но все это я увидел лишь после того, как в моем мозгу в очередной раз начался «компот». Последние вспышки Васиного сознания, пожираемого Белым волком, были отрывочны и бессистемны. Пожалуй, разобраться в нем не смог бы никто, кроме самого Васи. Возможно, он, уже понимая, что обречен, собрал все силы, чтобы сконцентрироваться вокруг некоего «ядра» своей личности. Самой сердцевины того, что хранил в своей памяти и о чем никому и никогда не говорил. Может быть, если бы отдал эту память, сосредоточился на сохранении жизненных функций, сумел бы протянуть подольше. Как бы он сумел это сделать, я, увы, не понял, хотя позже отец мне это объяснял.

Так или иначе, Вася поступил наоборот, предпочел, чтобы вирус парализовал его тело, но защитил «ядро личности». И смог-таки разыскать меня в виртуальном мире, чтоб передать мне это «ядро». Это было покаяние прозревшего и постаревшего Васи, Василия Васильевича, возможно, в самом конце своей не больно долгой биографии. В общем, мне, тогда все еще осознававшему себя Лопухиным, стали намного понятнее символика «сна-ходилки» и кошмара с охотой на Белого волка.

Но в тот день я мало что мог понять и осознать. Слишком был слабый. И телом, и умом. До меня даже не дошло с первого раза, что я два месяца находился на грани между жизнью и смертью. Чашка весов с жизнью перетянула, но могла ведь и другая перевесить. Отец наверняка знал причины этого, ведь я уже третий раз попадал в кому. Во всяком случае, если б я загнулся, он бы винил самого себя. Препарат-то мне Вика вколола по его распоряжению…

— Хорошо, что выжил, — с преувеличенной веселостью произнес тогда Чудо-юдо. — Я уже точно могу тебе сказать: выжил. Теперь еще немножко поваляешься и снова будешь бегать. Обещаю!

— Обещаешь, значит, буду… — пробормотал я. Так оно и вышло. Уже через два дня у меня полностью восстановились все двигательные функции и я смог самостоятельно добраться до такого жизненно важного места, как туалет. Еще через пару суток я смог прогуляться по сухим и бесснежным дорожкам в окрестностях ЦТМО. Был конец ноября, а погода стояла почти как в начале апреля. Только вечером темнело быстро.

Через две недели после того, как я пробудился, Чудо-юдо объявил, что ни он лично, ни прочие специалисты не находят у меня никаких патологий. Теперь мне надо пройти небольшой общеукрепляющий курс, позаниматься спортом, постепенно увеличивая нагрузки, а кроме того, чтоб не тратить попусту время, как следует разобраться в чемодане, который мы унаследовали от покойного Родиона.

В памяти у меня сохранилось слово «Швейцария», причем не просто как обозначение государства в Альпах, но и места, куда мне предстояло поехать в ближайшем будущем. Поэтому я решился спросить.

— Вспомнила бабушка Юрьев день! — усмехнулся Чудо-юдо. — Вика уже давно там. С адвокатами и кучей всяких советников. Я сам туда уже два раза ездил. Только пока все еще очень неясно…

— Что неясно? Вроде бы вы все из моей памяти вынули?