На обратном пути мы зашли в сапожную мастерскую в подвале, потому что у меня оторвалась подметка. Еще издали мы услышали, как поет отец моих дружков.
— Отец, они застрелили еврея Ратенау!
Сапожник посмотрел на нас с ужасом. Потом велел рассказать все по порядку.
— Слушайте меня внимательно, ребята. Если это вправду случилось, то запомните раз навсегда: слово «еврей» здесь ни к чему, убит Вальтер Ратенау. И это очень дурное дело, это просто подлое убийство.
— Да, отец! — закричал четырехголосый хор.
Я молчал. А пока старик приколачивал мою подошву, я утвердительно кивал головой.
Он надел мой ботинок на железную треногу и стал забивать в подошву деревянные гвоздики. Первым ударом он загонял гвоздь, затем еще два раза подряд сильно ударял молотком. Плонг, плонг-плонг. И снова: плонг, плонг-плонг.
— Проклятая банда убийц!
Плонг, плонг-плонг…
— Сначала затевают эту злосчастную войну…
Плонг, плонг-плонг…
— Потом стреляют у себя дома…
Плонг, плонг-плонг…
— Сперва убивают Карла Либкнехта и Розу Люксембург, расстреливают рабочих…
Плонг, плонг-плонг…
— Теперь застрелили Ратенау, трусливые убийцы! Плонг, плонг-плопг…
— Надо нам выйти на демонстрацию, иначе банда совсем обнаглеет!
Плонг, плонг-плонг-плонг, плонг-плонг, плонг-плонг… Сапожник кончил и свой монолог и мой башмак. Бросив его мне, он встал и снял передник.
— На сегодня все. Мне нужно еще кое-чем заняться!
— Теперь пойдет к своим товарищам, — сказали дети сапожника.
Недели через две после убийства Ратенау я зацепился за дорожку у нас в подъезде и упал с лестницы. При этом я сломал левую руку, и не в одном месте, а сразу в трех, а сложный перелом вообще болезненная штука.
Моя мать побежала со мной на Эльстерплац к доктору Клеебергеру. Все шли к доктору Клеебергеру, во-первых, потому, что он неплохо знал свое дело, а во-вторых, потому, что он был доброжелателен. Он наложил мне толстую гипсовую повязку и постарался утешить как мог. Затем отвез нас с мамой домой. А говорили, будто он еврей.
Я не ходил несколько дней в школу и получил наконец возможность без помехи читать собрание сочинений Карла Мая. В этих книжках тоже много рассказывалось, как одни люди палят в других, но плохие люди никогда не попадали в хороших, и те никогда не погибали, за исключением Виннетоу, — его смерть меня очень опечалила.
На этом заканчивается целый период моей жизни. Я поступил в реальное училище, а это влекло за собой разлуку с сыновьями сапожника. Отец сказал, что жизнь теперь войдет в колею и мне надо серьезно подумать о своем будущем.
Школьные фуражки
Переход в реальное училище потребовал перестройки во многих отношениях. Здесь была совсем другая атмосфера, чем в народной школе.
Ученики народной школы часто приходили на уроки усталые, потому что вынуждены были зарабатывать деньги: служили продавцами газет, помогали за несколько пфеннигов выколачивать ковры, таскали ведра с мусором, присматривали дома за младшими братьями и сестрами, потому что их матери должны были ходить стирать к «богатым».
Родители «реалистов» большей частью имели прислугу, и было немало таких, которые нанимали для своих детей репетиторов.
Я происходил из среднего сословия и был «ни рыба ни мясо». Был чужой и тут и там. За мои чисто внешние признаки, за мою разноцветную фуражку меня принимали в тот «круг», и я вместе с новыми одноклассниками колотил своих прежних друзей, когда они обзывали нас «надутыми обезьянами» или «франтами» и срывали с нас фуражки. Однако на день рождения и другие семейные празднества соученики меня не приглашали — я не принадлежал к избранному обществу.
В реальном училище занимались современной легкой атлетикой, игрой в хоккей, греблей, и мы носили одинаковую спортивную одежду и обувь.
Загородные прогулки учеников народной школы не простирались дальше соседней рощицы, зато в реальном училище устраивался осмотр памятников национальной культуры и других достопримечательностей в ближайших и дальних окрестностях Берлина.
Правда, в средней школе взималась большая плата за право учения, и только в редких случаях делалось исключение. А родители учеников народной школы не могли дать своим детям деньги на трамвайный билет, если им хотелось полюбоваться огромной елкой на рождественской ярмарке. Не случайно поэтому нам в народной школе вдалбливали такую песню:
Зачем мне деньги и добро,
Коль я доволен всем?..
В шестом классе реального училища мы столь же часто, но с большим удовольствием пели:
…Так дайте посох мне и плащ Бродячего студента,
Хочу я летом путь держать К земле исконной франков
[4],
Валери, валера, валери, валера,
К земле исконной франков!
Но будь то реальное училище или народная школа, учебное заведение с платным или бесплатным обучением, ученики в форменных фуражках или без таковых, были в их ранцах бутерброды с ветчиной или не были — повсюду, во всех классах, гимнастических и актовых залах, гремели две песни:
Всем сердцем готов я, о родина-мать,
И жить для тебя, и жизнь отдать…
и тогдашний национальный гимн, первая строфа которого звучала так:
Германия, Германия превыше всего,
Превыше всего будет в мире,
Надо только сплотиться по-братски
В обороне и в наступлении.
От Мааса до Мемеля,
От Эча до Бельта —
Германия, Германия превыше всего.
Превыше всего в мире!
Вероятно, мало кто из миллионов людей, певших этот гимн, задумывался над тем, что в Эч закидывают удочки австрийцы и итальянцы, что в Бельте ловят рыбу датчане, что в Маасе купаются французы, бельгийцы и голландцы, а для посещения Мемеля требуется литовская виза. Но разве эти соображения могли кого-нибудь остановить, когда нужно было доказать законность притязаний Германии на мировое господство и в такой форме внушить это немецкому народу, а главное — молодежи!
Когда я учился в первых классах народной школы, я слышал от учителей, что война — страшное бедствие, которое не должно повториться. Тогда еще не забыли о миллионах погибших, помнили ураганный огонь боев и разруху первой мировой войны — еще не прошел вызванный ею шок.
Через несколько лет в реальном училище преподавание велось по-другому.
— Мюллер, почему Германия проиграла войну?
— Потому что ее не поддержал тыл, господин штудиенрат: рабочие бастовали, и солдат перестали снабжать боеприпасами.
— Хорошо, сынок. А что Германия потеряла в этой войне? Эй, Вильке, не спи!
Ну-ка, ответь на вопрос!
Но тут вышла заминка: штудиенрат как на грех задал этот вопрос мальчику, отец которого погиб на фронте. После некоторого колебания мальчик тихо ответил:
— Германия потеряла почти два миллиона человек, господин штудиенрат, — и сел.
Вильке недолго пробыл в реальном училище, его мать не могла больше платить за обучение.
Ответ Вильке несколько озадачил нашего учителя истории. Он смущенно пробормотал, хорошо зная, что отец мальчика погиб:
— Ну-ну, ладно, это, к сожалению, верно, но я имел в виду другое. Кто может мне сказать, какие из своих ценных владений потеряла Германия?
Тут посыпались ответы — все это мы уже не раз повторяли и записывали, показывали на большой карте и чертили схемы.
— Все колонии и Цинцзяу, господин штудиенрат.
— Кто может перечислить колонии?
