— Мы слышали, что вы только что прибыли из России, капитан. Как там обстоят дела?

Десятки других вопросов показали мне, что я получил кабину не только потому, что французы относятся враждебно к солдатам оккупационной армии, а я не принадлежал к их числу, но главным образом благодаря сильнейшему интересу французов к ходу войны на востоке. Заметно было, что французы питают надежду на то, что Советский Союз нанесет окончательное поражение германскому вермахту.

С того дня я регулярно, каждый полдень, посещал маленькое купальное заведение на Сене, получал мою кабину, покуривал черные сигареты с Пьером — так звали моего знакомца, — плавал несколько сот метров туда и обратно и, освеженный, возвращался на службу. Мы, Пьер и я, приветствовали друг друга как добрые друзья. Он улыбался уже издалека при моем появлении.

Однажды я его спросил:

— Вы участвовали в войне, Пьер? Были вы солдатом? Он испуганно взглянул на меня и задал встречный вопрос:

— Зачем вам это знать, капитан?

— Ах, просто так, Пьер, потому что я сам тогда здесь побывал.

— Что ж, я могу вам сказать, капитан. Я был солдатом, даже унтер-офицером. Попав в плен, я оказался близ Кельна. Но я оттуда сбежал. Вы понимаете, смылся оттуда, иначе не мог, тоска по родине, как говорят немцы.

— Вы убежали из плена, Пьер? И об этом вы рассказываете мне?

Он смотрел на меня с недоумением.

— Пьер, в качестве немецкого офицера я должен был бы доложить о том, что вы мне сказали. Вас тогда отправили бы обратно в лагерь под Кельном.

— Этого вы ни в коем случае не сделаете, капитан.

— Почему вы в этом уверены, Пьер?

— Кто же тогда будет вам ежедневно резервировать кабину и какой вам смысл доносить на меня? Он пожал плечами и небрежно развел руками, как бы подкрепляя этим свои слова. Но он явно не хотел меня заверить, что не считает всех немецких офицеров доносчиками.

После этой беседы мы стали друзьями. Благодаря Пьеру я получил представление о настроении французов.

Однажды он прямо спросил меня:

— Капитан, вы вечером куда-нибудь выходите?

— Очень редко, Пьер. Нигде нет ничего интересного, и, кроме того, мне мешает духота.

— Вы всегда один приходите купаться. Но вечером вы не должны ходить в одиночку.

— А почему бы нет? Мне никто ничего не сделает.

— Да, конечно, но было бы лучше… Поверьте мне, пожалуйста!

Он высказался достаточно определенно. Конечно, комендатура нас уже предупреждала, чтобы мы по возможности не ходили в военной форме в одиночку, по крайней мере когда темнеет и в стороне от оживленных улиц. Мы не очень серьезно относились к этому предупреждению, но все же я был признателен Пьеру за его совет.

Теперь мы говорили друг с другом совершенно откровенно.

— Капитан, война Германией проиграна.

— Нет, Пьер, мы победим, обязательно.

— Вы потеряли под Сталинградом целую армию, и вермахт все время отступает.

— Тем не менее мы победим. Отход нужен для того, чтобы сократить линию фронта.

— Почему Гитлер не сокращает сразу линию фронта, а всегда сначала поражения, а потом сокращения?

— Пьер, нельзя же целые армии за одну ночь отвести назад, это подорвало бы снабжение.

— А его и без того партизаны дезорганизовали, капитан. Однако, что вы скажете о Роммеле? Это тоже сокращение фронта?

Пьер позволил себе даже иронию. 13 мая, за два месяца до нашего разговора, Африканский корпус перестал существовать. Пьер был прав, но я не должен был это признавать.

— Мы будем дальше сражаться и выиграем эту войну. Если бы мы ее проиграли, то от этого пострадали бы не только немцы, но и французы. Русские не остановятся на Рейне, и Франция станет коммунистической.

Пьер снова повел плечом и развел руками.

— Что делать? Надо выждать. Но раньше Германия проиграет войну.

Этого мнения он придерживался твердо. Причем его, видимо, не слишком пугало то, что Франция может стать коммунистической страной.

Впечатления от беседы с Пьером не оставили во мне глубокого следа. Я считал его самоуверенным французом и к тому же упрямо цеплявшимся за иллюзии. Тем не менее я охотно с ним болтал, хотя бы уж для того, чтобы поговорить еще с кем-нибудь, кроме офицеров. Единственным развлечением среди однообразных служебных занятий были вечеринки, которые устраивало командование курсов.

Поблизости от нашего отеля было размещено подразделение «молниеносных девиц», как называли связисток в армейской форме. Кто-то на курсах заботился о том, чтобы приглашать к столу в качестве наших дам соответствующее число связисток, которые более или менее охотно являлись на эти вечера. Этим изолированным от внешнего мира девушкам жилось не лучше, чем нам; они скучали в свободное время и страдали от жары. Парижане их избегали точно так же, как и всяких других военнослужащих оккупационной армии.

Обычно в начале вечера вспоминали родину и хором исполнялись народные песни при участии всех сидевших за столом. За этим следовали рассказы о «героических делах»; девушки хотели точно знать, за что получен тот или иной знак отличия.

Ордена стали мерилом мужества.

В числе «молниеносных девиц» было много таких, которые хотели бы вернуться к нормальным условиям жизни, носить гражданское платье. Военная служба была им не по душе, и они пошли в армию только для того, чтобы избегнуть трудовой повинности на военных заводах. Они принимали наши приглашения, чтобы побеседовать с новыми людьми или из вежливости. Одни рано покидали вечеринки, другие оставались.

Тогда становилось шумно, и по мере увеличения числа опорожненных бутылок усиливалась самоуверенная похвальба насчет предстоящей «конечной победы».

Впрочем, галдеж и пьяные выкрики не могли заглушить тревожные настроения, уже дававшие о себе знать в подсознании. Эти чувства было трудно выразить, о них никто не говорил, но все же они в конце концов вели к тому, что вечеринка приобретала характер оргии на вулкане; недаром уже тогда все чаще повторяли:

— Ребята, наслаждайтесь войной, мир будет ужасным!

Мужчины превращались в самцов, женщины становились самками, а отель превращался в бордель, потом наступало мерзкое похмелье, а военный флаг великогерманского рейха на крыше здания висел, как тряпка, в плотном предрассветном тумане.

Заканчивалась наша учеба на курсах. В один из последних дней Пьер спросил меня:

— Капитан, вы должны вернуться обратно в Россию?

— Разумеется, не только должен, но и хочу.

— Господи, зачем это?

— Там нужны солдаты.

Помолчав и задумчиво глядя на меня, Пьер продолжал:

— Вам не следует идти на фронт. Вы молоды, а жизнь прекрасна. Ради чего и ради кого вы пойдете на смерть? Я одного возраста с вами, капитан, может быть, мне снова придется сражаться, кто знает! Но я не хочу, чтобы оба мои сына когда-либо воевали.

— Если бы я имел сыновей, Пьер, я бы им того же пожелал. Но чтобы наконец наступил мир, я должен воевать. — Затем я прибавил: — Но почему вам пришло в голову, что вы, может быть, опять будете сражаться?

Он отвечал уклончиво:

— Немецкая армия потерпела тяжелое поражение под Курском. Американцы и англичане высадились в Сицилии и завоюют Италию. Гитлеру следовало бы кончать войну, он в России уже ее проиграл.

Пьер был в курсе событий. В газетах еще ничего не сообщалось о Курске и десанте союзников. Вне сомнения, источником его информации было лондонское радио. Может быть, и он принадлежал к Resistance[43]. Я еще ничего не знал о последних событиях. Но Пьеру я ответил:

— Вы правы, наши дела плохи. Но именно поэтому я должен вернуться в действующую армию. Разве вы, как француз, не поступили бы точно так же?

— Как француз — да, но как немец, ради Гитлера, — нет.

Это были жестокие и откровенные слова. Но для меня тогда Гитлер все еще был неотделим от Германии.

Пьер продолжал:

— Вы погибнете в России.

Я не нашел ничего лучшего, как рассмеяться, а Пьер покачал головой, словно он хотел сказать: вы, немцы, все-таки туповаты.