Через Соледад, откуда идет железная дорога, Боливар должен был соединиться вскоре рельсовым путем с Каракасом, столицей Венесуэлы. Это должно было усилить вывоз отсюда бычьих кож, кофе, бумажной пряжи, индиго, какао, табака, хотя и тогда вывоз этот был довольно велик благодаря местной эксплуатации залежей золотоносного кварца, открытых в 1840 году в долине Юруари.

Итак, весть о том, что трое ученых, члены Географического общества Венесуэлы, отправляются в экспедицию, чтобы окончательно разрешить вопрос об Ориноко и его двух юго-западных притоках, произвела в стране сенсацию. Жители Боливара чрезвычайно экспансивны и темпераментны. В дело вмешалась печать. Одни газеты отстаивали «атабапозистов», другие «гуавьярийцев», третьи — сторонников Ориноко.

Публика пришла в движение. Можно было подумать, что то или другое решение поднятого вопроса грозило чуть ли не эмиграцией упомянутых рек из пределов республики или по крайней мере коренным изменением направления их течения.

Представляло ли это путешествие вверх по течению реки какие-либо серьезные опасности? В известных пределах — да; особенно для путешественников, которые были бы предоставлены самим себе.

Но не должен ли был этот вопрос заставить правительство оказать экспедиции некоторую помощь? Почему бы не предоставить в распоряжение исследователей вооруженный отряд, выделенный из постоянной армии, насчитывающей 6000 солдат и около… 7000 генералов, не говоря уж о более высоких чинах, как устанавливает Элизе Реклю, всегда прекрасно осведомленный в области этнографических курьезов?

Никакого отряда, однако, и никакой помощи не нужно было Мигуэлю, Фелипе и Варинасу.

Они отправились в путешествие на собственный счет, и вся их охрана заключалась в лодочниках и проводниках. С этими средствами они могли сделать то же, что до них делали другие исследователи.

К тому же им предстояло добраться лишь до Сан-Фернандо, расположенного при слиянии Атабапо и Гуа-вьяре. Только в верхнем течении реки можно было опасаться нападений индейцев, с которыми так трудно справляться. Индейцам не без основания приписывают избиения и грабежи, являющиеся, впрочем, неудивительными в стране, которая подвергается не всегда согласованному с нормами «цивилизации» вторжению белых.

Выше Сан-Фернандо, у устья Меты, на другом берегу нужно было бояться встречи с гуахибосами, не признающими «благодетельной» власти белых, и с квивасами, жестокость которых достаточно оправдывалась избиениями со стороны белых в Колумбии, когда колонизаторы еще не переселились на берега Ориноко.

Неудивительно, что в Боливаре беспокоились о судьбе двоих французов, которые уехали с месяц назад.

Поднявшись по реке и переправившись на Мету, эти путешественники отправились вглубь страны квивасов и гуахибосов, и с тех пор о них ничего не было слышно.

Правда, верхнее течение Ориноко, наименее исследованное вследствие своей отдаленности, находилось почти вне власти венесуэльского правительства. Там нет торговли; эта местность всецело находится в руках бродячих индейских племен; хотя земледельческие индейские племена здесь и отличаются миролюбием, но кроме них тут живут и такие, которые, будучи вытеснены со своих земель, занимаются грабежами, отвечая своим угнетателям жестокой местью.

Что касается Мигуэля и его двух товарищей, то им не надо было углубляться в отдаленные области, оканчивающиеся горой Рорайма. Тем не менее, если бы это оказалось нужным в интересах теографической науки, они ни на минуту не задумались бы подняться до истоков Ориноко или Гуавьяре и Атабапо. Их друзья надеялись, однако, — и не без основания, — что вопрос о происхождении реки решится гораздо ближе, при слиянии всех трех рек.

К этому общее мнение прибавляло, что вопрос, несомненно, разрешится в пользу Ориноко, которое, приняв в себя 300 рек и пробежав 2500 километров, вливается через 50 рукавов своей дельты в Атлантический океан.

Отправление этого географического трио, — трио, в котором исполнители никак не могли настроить своих флейт в один тон, было назначено на 12 августа, в самый разгар сезона дождей.

Накануне этого дня два путешественника, остановившиеся в городской гостинице, беседовали в одной из отведенных для них комнат. Дело происходило около 8 часов вечера. В окно врывался прохладный ветерок, дувший со стороны Аламеды.

Младший из путешественников встал и обратился к другому по-французски:

— Слушай, Мартьяль, прежде чем лечь, не забудь всего того, что было условлено между нами перед отъездом.

— Как хотите, Жан…

— Ну вот, — воскликнул Жан, — ты уже забываешь с первых слов принятую на себя роль!

— Мою роль?

— Да… ты не должен говорить мне «вы»…

— Правда ведь!.. Проклятое «тыканье»!.. Что вы хотите?.. Нет!.. Что ты хочешь? Отсутствие привычки…

— Недостаток привычки, это будет вернее, сержант!.. Да думаешь ли ты об этом?.. Вот уже месяц, как мы покинули Францию, и ты говорил мне «ты» во все время перехода от Сен-Назера до Каракаса.

— В самом деле! — воскликнул сержант Мартьяль.

— Вот теперь, когда мы прибыли в Боливар, то есть как раз тогда, когда начинается наше путешествие, от которого мы ждем столько радости… может быть, столько разочарований… столько горя…

Жан произнес эти слова с глубоким волнением. Его грудь тяжело дышала, глаза сделались грустными. Однако, заметив беспокойное выражение на лице сержанта Мартьяля, он сдержался.

Затем, уже улыбаясь, он продолжал:

— Да… теперь, когда мы в Боливаре, ты забываешь, что ты мой дядя, а я — твой племянник…

— Какого дурака я свалял! — ответил сержант Мартьяль, ударяя себя по лбу.

— Нет, но ты смущаешься, и вместо того, чтобы тебе наблюдать за мной, мне придется… Подумай, дорогой Мартьяль, разве не естественно, что племянник говорит дядюшке «ты»?

— Да, конечно!

— И потом, разве со времени нашего отъезда я не подавал тебе примера, говоря «ты»?..

— Да… и все же… ты начал не очень-то маленьким…

— Маленьким!.. — прервал Жан, делая ударение на этом слове.

— Да. Маленьким… маленьким! — повторил сержант Мартьяль, взгляд которого, уставившись на мнимого племянника, просветлел.

— Не забудь, — прибавил Жан, — что «маленький» по-испански произносится «пекуэно».

— Пекуэно, — повторил сержант Мартьяль. — Хорошо, это слово я знаю, да, пожалуй, еще с полсотни, а то и больше, хотя мне, по правде сказать, трудно было их усвоить.

— О! Дырявая голова! — возразил Жан. — Разве я не заставлял тебя ежедневно повторять испанский урок, пока мы плыли на «Перере»?

— Ну чего ты хочешь от меня, Жан?.. Ужасно тяжело старому солдату, который, как я, всю жизнь говорил только по-французски, изучить это андалузское наречие!.. Да, обыспаниться мне трудно…

— Ничего, это сделается само собой, дорогой Мартьяль!

— Да, я уже знаю около пятидесяти слов. Я умею попросить есть: «Бете шес аЬо йе сотег»; пить: «Оете иес ае Ьеег»; спать: «Фете иес ипа сагаа»; куда выйти: «Еизепете иед е сатто»; сколько это стоит: «СиапЮ уае ево?» Я умею также сказать спасибо: «Огаай!»; здравствуйте: «Виепое спав»; прощайте: «Виепо поспев»; как ваше здоровье: «Сато еа иес?» Еще я могу поклясться, как настоящий араго-нец или кастилец: «СагатЫ се сагатЬа!»???

— Хорошо… хорошо!.. — воскликнул Жан, слегка краснея. — Не я выучил тебя этим ругательствам, и ты хорошо сделал бы, если бы не употреблял их при всяком случае…

— Что делать, Жан!.. Привычка старого унтер-офицера… Всю свою жизнь я упражнялся в таких словах… Когда их нет в разговоре, мне кажется, чего-то не хватает! И вообще, нравится этот самый испанский язык, на котором ты говоришь, как какая-нибудь сеньора.

— Хорошо, Мартьяль…

— Да, конечно… Дело в том, что в этом языке существует такая масса ругательств… почти столько же, сколько слов…

— Ты, конечно, лучше всего запомнил именно ругательства…