– Но что должна делать девушка твоих лет? – про­бовал возразить брат, почувствовав вдруг, что доводы его неубедительны. – Вероятно, то же, что делают во Влади­мире другие?..

Он произнес эти слова неуверенно, скорее по сложив­шемуся обычаю отвечать именно так, и она, не обидев­шись, рассмеялась:

– А делать-то, выходит, там нечего…

Брат молчал, поняв, что, привезя ее в Петербург, он явно в чем-то просчитался. Не в доме ли Крузенштерна передалось ей это томление по делу, по суровому подвиж­ничеству в жизни? В мыслях его опять мелькнуло о до­машней неустроенности моряков, и он почувствовал себя виноватым перед сестрой.

– Вот привез тебя себе на беду! – сказал он.

Но этому она воспротивилась изо всех сил и сделала вид, что готова вернуться во Владимир без всяких терзаний.

– Я открою там ланкастерскую школу! – смирилась она.

Она часто бывала у Паюсова на перевозе и слышала, что говорят матросы о ее брате.

Лазарев водил на корабль охтинских мастеров и в спорах о продольной крепости судна, о «резвости» его на ходу выверял собственные представления о несовершенст­вах его постройки. И здесь поминали Крузенштерна, «Неву» и «Надежду», какого-то именитого корабельщика Охтина, живущего в Кронштадте. Брат не забыл ни о сомнениях Лисянокого, ни о Форстере, – часами рылся в адмиралтейском архиве и подолгу бывал у каких-то под­рядчиков, заготовлявших для кораблей продукты, удивляя Машу затянувшимися, как ей казалось, бесконечно долги­ми приготовлениями к выходу в море. Право, можно было подумать, что экспедиция уже началась с этих приготов­лений и бесед с мастерами…

Брат возил ее с собой на верфь, где переделывали транспорт «Ладогу», переименованную в «Мирный».

Пришла весна, и первые проталины заголубели на сне­гу. Еще недели две – и покажутся в небе журавли, держа путь на Онегу, выкинут первые почки молодые березки, и зацветет во дворе верфи низкорослая с раскидистыми ветвями черемуха. Звонче забьют колокола церквей, – сейчас звон их приглушен мутной пеленой туманов, – прояснится даль та окажется, что верфь стоит не так уж далеко от города. Приблизится Рыбная слобода, в бревен­чатых крепких избах ее девушки сядут плести сети и чинить старые паруса для баркасов. Придет пасха, в больших, пахнущих сельдью корзинах принесут на ко­рабли тысячи крашеных яиц. В этот день на корабли бу­дут допущены все женщины и дети из слободы, семьи ма­стеровых, начнутся песни и танцы на берегу. Маша пред­ставляла себя в их толпе и вспоминала праздники во Вла­димире, только здесь все приурочено к дням, когда спускают на воду или отправляют в море корабль. И Маше начинает казаться все навязчивей, что и она скоро куда-то поплывет… А в старой часовенке, излучаю­щей ночью на весеннем ветру тихий, дремотный свет гни­ющего дерева, местный псаломщик из староверов будет читать «Триодь цветную» и думать о кораблях, унесших с новыми легкими парусами и все зимние тяготы. Деревья на берегу обвяжут вышитыми рушниками, и празднично убранной станет казенная верфь. Затинув за пояс длинные русые косы, в байковых широких кофтах сойдут в лодку с пучками вербы зачахшие в домах мастерицы и возьмут весла онемевшими на холоде руками. И смотришь, лод­ками покроется река, а вечером зажгут фонарики, и роб­кое празднество это назовут карнавалом. Но «Мирному» и «Востоку» не дождаться этого дня, – кораблям идти в Кронштадт, а на них и мастеровым, нанятым Михаилом Петровичем. Он самовольничает, ссорится с чиновниками верфи, но добивается своего: до конца доведут все работы на кораблях местные мастеровые!

Туда же перебираться и Маше, оставив обжитой дом на Выборгской стороне. Приезжал Андрей, старший из братьев, звал к себе, – тоже собирается в плаванье. Но Маша уже не в силах разобраться во всех их маршру­тах и не решается оставить Михаила. Кончается тем, что незадолго до того, как вскрывается Нева, очищая путь кораблям, в легких беговых санках опешит она с братом в Кронштадт. Там Рейнеке, Нахимов и Сарычев, открываю­щий в этом году навигацию по новым, выпущенным им картам.

Беллинсгаузен прибыл в столицу в конце мая, оставив в Севастополе семью, обжитой дом на Корабельной сто­роне и полюбившийся ему фрегат «Флора». На нем соби­рался Беллинсгаузен в это лето обойти Черное море, что­бы определить, наконец, с абсолютной верностью геогра­фическое очертание берегов, бухт и мысов. До сих пор не было такого точного описания, и это немало мешало опе­рациям молодого, набирающего силы Черноморского флота. Морокой министр вызывал Беллинсгаузена «для принятия некоторых поручений государя». Он писал об этом и в письме к вице-адмиралу Грешу, главному коман­диру флота. Никто не знал, что это за поручение, но Грейг отпускал своего офицера неохотно, лишаясь в его лице верного помощника. О знании им дела, о способностях его к гидрографии писал Крузенштерн, с которым Беллинсгау­зен вместе ходил в кругосветное плаванье на «Надежде».

Хорошей рекомендацией ему послужила и происшед­шая три года назад стычка его с чиновниками из Депо карт Черноморского флота, жаловавшихся Адмиралтей­ству на то, что карты, утвержденные самим адмиралтей­ским департаментом, подвергнуты Беллинсгаузеном сом­нению. Фаддей Фаддеевич отвечал: «Сочинить карту мож­но в департаменте, но утверждать, доказать верность оной не иначе как можно токмо опытом». От затянувшихся спо­ров с чиновниками отрывало сейчас Беллинсгаузена высо­чайшее повеление прибыть в столицу.

Беллинсгаузен был лет на десять старше Лазарева, в этом году отмечалось его сорокалетие, но выглядел он очень молодо. С годами полнел, однако полнота не утяже­ляла сильную, ладную его фигуру. Светлое круглое лицо его с высоким лбом я чуть выпуклыми глазами, казалось малоподвижным и даже ленивым, при этом он отличался неожиданной живостью характера. Он был прост с людь­ми и не терпел барственности. В небольшом селении, около города Куресааре, на острове Эзель, где родился Беллинс­гаузен, все жители были моряками. Управлять парусной лодкой должен был каждый с малых лет, как должен казак держаться на коне. Бывало, в непогоду, когда шторм захватывал в море рыбаков, церковный колокол звал на помощь, и все от мала до велика выходили на бе­рег, Беллинсгаузен-кадет спокойно выходил один в про­сторы Балтийского моря, ночевал в лодке, укачиваемый волной. И теперь, будучи капитаном второго ранга, мог спать в любую бурю, привязав себя к койке.

Морской министр удивил его не назначением в плава­ние к Южному полюсу, – о такой экспедиции поговари­вали давно, – а равнодушием, с каким, передавая ему инструкции, оказал:

– Я знаю, вы сделаете все возможное. Ну, а что выше ваших сил, – никто не потребует…

Министр как бы подготавливал его к возможной неуда­че. Седенький, узкогрудый, с изящными тонкими руками, которые легко держал на столе, как пианист на клавишах, с лицом иезуита, в высоком вольтеровском кресле, он меньше всего походил на моряка, тем более на флото­водца. Впрочем, он и не старался им быть. Знатный эми­грант, беглец, отказавшийся от своей родины и принятый лишь царским двором, но не Россией, маркиз Жан-Фран­суа де-Траверсе, ныне Иван Иванович (так сам окрестил себя), был произведен в российские адмиралы. Он был, собственно, больше придворным, чем министром, умело прислуживал Аракчееву, но побаивался в душе своих под­чиненных, таких, как Крузенштерн или Сарычев. Они не­многого хотели от маркиза, лишь бы не вздумал сам плавать и не выдвигал на флот своих ставленников из иноземцев. Чувствуя ли слабость своего положения, или по мягкости характера, Иван Иванович проявлял себя «человеком покладистым», как говорил о нем старый Шишков, и по возможности старался не перечить вошед­шим в славу морякам.

– Заботами государя императора снаряжена не одна экспедиция, – скучно говорил он с заметным акцентом, испытующе поглядывая на рослого Беллинсгаузена. – Из них порученная вам – самая гадательная по резуль­татам. Только от щедрости своей может государство еаше разрешить сей вояж, идя навстречу желаниям ученых, а также памятуя, что дальние сии экспедиции уже вошли у нас в славный обычай. Государь обнадежен мною в ваших стараниях, коих не пожалеете во славу России, и соизво­лил пригласить вас к себе перед вашим отбытием. О дне том…