Младший Лазарев, Алексей, не вмешивался в разговор, но соглашался с братом: можно ли рассказать о всех труд­ностях открытия этой земли, если одна из трудностей в са­мом отношении царя и Адмиралтейства к этой великой задаче! Известно, что Крузенштерн и Сарычев давно пред­ставили свои предложения об организации экспедиции к Южному полюсу, в самые высокие широты, но морской министр маркиз де-Траверсе не спешит с решением. Да и ему ли, маркизу, торопиться опровергать Кука?

При дворе Алексею приходилось слышать и о сомне­ниях царя: стоит ли, мол, обрекать корабли экспедиции на неудачу и ронять престиж в тщетных попытках проверить заключения иноземных мореплавателей?

Подобный разговор в доме Лазаревых возникал не раз. Произошел он и в последний приезд братьев осенью 1818 года.

А на святки довелось приехать домой одному Михаилу Петровичу. Братья задержались в Петербурге. И тут по­лучил он вскоре после рождества два письма: одно – от Адмиралтейства, другое – от брата Алексея. Адмиралтей­ский департамент сообщал лейтенанту Лазареву о назна­чении его в экспедицию к Южному полюсу под началь­ством капитан-командора Ратманова; брат писал о том, что решение об отправке этой экспедиции, наконец, состоя­лось, ждут Ратманова, который после пережитого им ко­раблекрушения у мыса Скагена лечится в Копенгагене, и поговаривают о нем, Михаиле, как о командире одного из кораблей отряда.

Посыльный матрос отдыхал вместе с ямщиком за чаем в людской. За окном мело, не видно было ни беседок в саду, ни погребенной в снегах церквушки. Пофыркиванье лошадей, редкий галочий крик и звон ведра у колодца изредка нарушали морозную тишину. Михаил Петрович прочитал оба письма, стоя у запорошенного инеем окна, и не решился сказать матери, зачем вызывают его в сто­лицу. Как объяснить ей, что придется идти на поиски все той же неведомой Южной земли, о которой как-то беседо­вали они с гостями в саду? И легко ли скрыть, что путе­шествие может грозить гибелью.

Михаил открылся во всем сестре, передавая ей заботу о матери.

– Далеко ухожу. Может быть, надолго. Пути туда не ясны, но вернуться надо с честью,

– Что-то непонятное ты говоришь! – встревожилась сестра.

Ей недавно исполнилось двадцать четыре года. Помол­вленная с одним из соседей, она втайне стремилась бежать отсюда в столицу, уйти от вязкого однообразия здешней жизни. И только брат Михаил знал ее помыслы и сочув­ствовал ей.

– Непонятное? – повторил он. – Помнишь, как-то я рассказывал о южном материке? Вот и иду туда…

Она всплеснула руками. В широко открытых синих глазах мелькнуло недоверие и тревога. Но тут же, сдерживая себя, тихо спросила:

– Так просто это все? Уйти так далеко? – И добавила в раздумье: – Ветер, море, парус!..

Он засмеялся, обнял сестру; они долго стояли у окна, охваченные горестным чувством разлуки и вместе с тем гордости за то, что предстоит совершить. Уже ей казалось, что в чем-то она сейчас больше нужна брату, а ему, – что эта разлука только объединит их и сделает ее взрослее. Она всегда относилась к нему как к самому старшему бра­ту, хотя он был средний.

Потупившись, она попросила:

– Возыми меня с собой в Петербург. Я пробуду там до весны, а как вернусь, расскажу все маме.

В крещенские праздники на больших розвальнях, за­валенных сеном и шубами, весело, под звон бубенцов, от­правились в путь Михаил Петрович с сестрой, прижив­шийся посыльный матрос и ямщик, крепенький, бородатый старикашка в тулупе, закрывающем его с головой.

Мать, ничего не зная, проводила их до ворот и медлен­но побрела в церковь, чтобы постоять там в укромной ти­ши перед лампадами, отогревающими заледенелые иконы, и помолиться за сыновей.

Михаил Петрович снимал квартиру на Выборгской стороне, недалеко от храма Сампсона Странноприимца. Рядом текла Невка, на пустынных берегах ее матросы-инвалиды держали лодки для перевоза. В этом году зима стояла в Петербурге теплая, хлюпкая. Невка еще не за­мерзла, и всем, кто оказывался в отдалении от плашкоут­ного моста, приходилось пользоваться перевозом.

На рассвете Михаил Петрович с сестрой Машей, отпу­стив ямщика, ждали, пока подойдет лодка. Из-под доща­того навеса к ним вышел инвалид-лодочник и, признав офицера, сказал в замешательстве:

– Не знаю, как и быть, ваше благородие! Рано еще, Паюсов не выходил из дома.

Никто из лодочников не мог приступить к работе рань­ше старика Ивана Паюсова, старшего из них, так же как через Неву не смели начать перевоз, пока не проедет по мосту комендант города.

– А мы сами, – предложила Маша, оглядывая берег. Лазарев сбежал вниз по упругой, скованной ночным холодком дорожке, подтащил лодку. Он выпрямился и тут же увидел подле себя Паюсова. Старик спокойно прими­нал пальцем в трубке богородскую травку и ласково гля­дел на офицера. На черной тужурке его поблескивали большие медали екатерининского времени.

– Здравия желаю, ваше благородие, – неторопливо промолвил старик. – А я к вам, сударь Михаил Петрович, дело имею. Идемте, сам перевезу. – Он зажег трубку и, попыхивая ею, широким движением руки пригласил девушку в лодку. Другой лодочник принес вещи. Паюсов привычно взялся за весла, всматриваясь вдаль, где над холодной, недвижной рекой обозначился узкой полоской белесый нерадостный рассвет.

– Завьюжит скоро! Пора бы! Ох, уж и зима выдалась у нас, сударь. Неужто в Москве такая? Не понимают нас, северных жителей, не понимают и города нашего. Все в Москве, словно ранее господом богом уготовано, все к ме­сту, все ладно, и погода ко времени.

– Да ведь Москва-то сожжена… Не обстроилась еще, – подала голос Маша, почувствовав в словах стари­ка обидное снисхождение к тем, кто не живет в Петер­бурге. Словно издавна только северяне привычны к невз­годам. И почему-то подумала, что двухнедельный путь, проделанный ею из Владимира, в глазах Паюсова, на­верное, не больше прогулки.

– Знаю, что сожжена, милая барышня, – откликнул­ся старик. – Да только царь Петр знал, где город строить. Не Москва нам ныне указчица, не из Москвы пути в оке­аны ведут…

– Какое дело у тебя ко мне? – перебил его Михаил Петрович.

– Дело мое зачинается отсюда, из Петербурга, – также размеренно ответил старик. – Петербургу ныне пе­ред отечеством ответ держать, в такое плаванье собирает моряков, какого еще свет не видел. Наслышан я, сударь Михаил Петрович, что вам в плаванье идти, шестой мате­рик, стало быть, искать. Намерен я просить вас принять на корабль матроса одного, из экипажной казармы, до­вольны им будете…

– Что за человек? – поинтересовался Лазарев, не удивляясь, что о предстоящей экспедиции Паюсову уже известно.

– Родственник мой, проще сказать, племянник. Да только не поймите, сударь, будто потому хлопочу о нем. Очень он службу любит, грамотен и до дела способен. Да барину его невдомек…

Нечто подобное уже не раз приходилось слышать Ла­зареву и от других матросов. Но Паюсову можно было верить. На верфях и в экипажных командах не было сре­ди матросов более строгого, чем Паюсов, и просвещенного советчика, способного иной раз замолвить слово перед на­чальством.

– Как звать его? – спросил Михаил Петрович.

– Мафусаил Май-Избай, сударь!

Лодка подошла к берегу. В конце тихой немощеной улицы, среди тяжелой кладки каменных домов, похожих на лабазы, был виден небольшой дом купца Голышева, у которого квартировал Лазарев.

В утреннем тумане расплылось очертание лодки, звяк­нули уключины, и вскоре где-то посередине Невки разда­лось: «На-чи-на-ай! Вре-мя!» Паюсов входил в свою роль и приказывал начать перевозить собравшихся на том бе­регу парголовских торговок и чухонок-молочниц…

В квартире было еще не топлено. Прохор, денщик Ла­зарева, рябой увалень, спал в самоварной, возле кадушки с древесным углем. Разбудив его, Михаил Петрович про­вел сестру в кабинет. Над книжными полками висели изо­бражения кораблей и виды Русской Америки. Большие исчерканные карандашом карты топорщились на отсы­ревших обоях. Над кожаным диваном – оленьи рога, чу­чело бобра, редька величиной с арбуз, индейские копья – все привезено из Ситхи.