Беллинсгаузен не удивился, когда Лазарев однажды сказал ему:

— Фаддей Фаддеевич, мы говорили с вами в начале плаванья о двух отборных экипажах, проходящих на море обучение. Не кажется ли вам, что задержись мы в пути, так нам придется занимать матросов вещами, не очень-то относящимися к службе, хотя бы древней историей? Они все больше спрашивают меня о том, как образовывались на земле государства.

Мягко улыбнувшись, он продолжал:

— Конечно, было бы безумием предполагать, что для самого занятого трюмного матроса переход из тропиков в ледовый океан может стать чем-то вроде перехода через Фонтанку. Я говорю о другом: о двух школах жизни, морской и, если хотите, природоведческой. Известен ли вам случай, когда на английском корабле «Баунти» вспыхнул мятеж из-за жестокости капитана? Если не забыл, капитана звали Блай. Матросы убежали с этого корабля сперва на остров Таити, потом на более отдаленный и необитаемый Питкерн. Вот уже много лет, как они живут там своей колонией, женившись на полинезийских женщинах, обзавелись хозяйством… Мне всегда хочется знать подробнее, как они себя чувствуют. Ведь они должны знать Полинезию. К ее жителям, кстати, устремлено и внимание всех, как к живой загадке истории. Говорят, народ этот был сведущ в архитектуре, очень способен в ремеслах, на островах найдены изваяния ботов, земляные печи… Зайти бы нам туда на радость Симонову!

— А знаете, я бы не стал жалеть, если бы встретилась в этом нужда!.. Обязательно зашли бы, — ответил Беллинсгаузен.

И оба поняли, что сами более всех увлечены в этом плаванье теми же загадками жизни и истории.

Торсону запомнилось сказанное как-то Рылеевым: наблюдение людей, нетронутых цивилизацией, освежает душу сожалением о свершившемся уже в истории человечества и будит мысли об ином, возможно лучшем, мироустройстве. Будущий правитель канцелярии Российско-американской компании был осведомлен о жизни туземцев, собирался к берегам Калифорнии. Торсон спрашивал себя: прав ли Рылеев?

Австралийцы жили небольшими общинами, подчиняясь старосте, назначенному англичанами. Староста знал немного английский язык, и Торсон кое-как мог объясниться с ним. Община насчитывала шестьдесят человек и обитала в лесу.

В этом лесу, тишину которого нарушал лишь крик птицы, Торсон легко нашел пристанище общины. Он увидел издали фигуру женщины, наматывающей лесу на левую руку, и рослого старосту, сидящего в тени громадного кактуса. Староста вскочил на ноги и, поправляя прилаженный к голове собачий хвост — излюбленное украшение туземцев, — воскликнул улыбаясь: «Здравствуй, капитан!»

Капитаном он называл всякого чужеземца.

Тогда, потершись носом о нос, в знак приветствия и добрых намерений, староста и Торсон сели на траву.

— Начальник, что тебя печалит на свете?

Староста ответил подумав:

— То, что десять лет назад я не отрезал нос у моею врага.

Он сказал это спокойно, не повышая голоса. Можно было подумать, что он совсем не хотел зла своему далекому врагу.

— А что тебя радует?

— То, что она, — староста указал рукой на женщину, — будет завтра повешена.

Торсон спросил, сдерживая тревогу:

— Разве она твой враг?

— Ее муж умер. Она должна уйти вслед за ним. Она хорошая жена.

— Должна ли? — вознегодоваш Торсон, зная, что бессилен что-либо изменить, и в то же время не желая смириться с тем, что должно произойти.

Торсон взглянул на молодую женщину.

Она сидела тихо, и по виду ее нельзя было догадаться о предстоящей ей завтра смерти. Черная, намазанная смолистым соком и оттого твердая, как канат, коса женщины свешивалась на грудь. Правый сосок на груди был расцарапан, и по этому, уже знакомому ему признаку Торсон понял, что женщина — вдова. По обычаю у нее были отрезаны два сустава на мизинце, мешающие, как считалось здесь, женщинам наматывать лесу.

На приглашение Торсона сесть поближе женщина ответила, не поднимая на него глаз:

— Пойдем, я повешусь!

Староста перевел ее слова и добавил от себя:

— Ее муж умер. Она согласна уйти вслед за ним. Она хорошая жена.

— Вождь! — сказал Торсон. — Те, кто назначил тебя старостой, ничего не говорили тебе о том, как надо править людьми!

— Они велели мне их слушаться!

— Что они тебе сказали?

— Сказали, что придет человек, который расскажет о боге белых людей.

«Миссионер», — понял Торсон и, решив попытаться спасти жизнь молодой женщины, предложил старосте посетить корабль. Он знал, как любят туземцы бывать на корабле в гостях. Когда староста явился, Торсон нарядил его в потрепанный морской мундир, одарил зеркальцем и бисером — обычным имеющимся для этой цели на кораблях «преподношением дикарям». Вид у старосты был торжественно-насупленный. С собачьим хвостом на голове и в мундире он выглядел очень смешно. Но Торсону было не до смеха.

Он посмотрел на часы и подумал: не совершилась ли уже казнь над женщиной, самая непостижимая из всех известных ему казней. Он заговорил о женщине со старостой, спросил о ее умершем муже. Староста охотно объяснил, что она была замужем лишь два дня, муж похитил ее в другой общине, был ранен при погоне и умер.

Из рассказа его явствовало, что так и должно быть: женщин похищают по обычаю, а мужья умирают от ран по велению бога.

Торсону хотелось узнать, любила ли молодая женщина своего похитителя:

— Вождь, — сказал он старосте. — Приведи ее на корабль!

Офицеры не могли догадаться, что Торсон пытался хоть на день отсрочить смерть женщины, надеясь что-нибудь придумать для ее спасения. Староста послал за женщиной гребца. Вскоре ее привели, безгласную, пугливо взирающую на моряков. От нее пахло рыбьим жиром, тело было раскрашено, черные, старающиеся не мигать глаза были полны слез.

— Это мука! — воскликнул Торсон, обращаясь к Симонову. — Мука глядеть на нее.

И рассказал все, что ему стало известно. Симонов выслушав его, ответил:

— В Рио-де-Жанейро Лазарев вместе с матросами выкупил негра. Теперь вы хотите приобрести эту девушку. Не скажут ли о нас, что мы фантасты и филантропы? Может быть, мне на сей раз исхлопотать ей свободу и увезти ее подальше. Ее жизни ничто не будет угрожать в Новой Зеландии. Но согласится ли наш командир? Нет, лучше я куплю ей жизнь.

Астроном увел к себе старосту, купил у него молодую женщину за два аршина красного сукна и обычную стеклянную чернильницу, — все, что находилось в этот час на его столе.

— Но она должна жить! — вразумлял астроном старосту.

Команда корабля была отпущена на берег. Лишь вахтенные были свидетелями столь необычной сделки.

Батарша Бадеев наблюдал в этот час, как австралийцы трудятся на крохотных картофельных полях, коралловым совком ророт неглубокие гряды. Вождь племени следил за работой и чему-то радовался, должно быть, тому, как ровными бугорками ложится вскопанная земля.

В это время Анохин стремительно взбежал на самую середину гряд и с наслаждением всадил лопату в мягкую тучную землю. Он отстранил рукой удивленного вождя, подошедшего к нему, и, не зная языка австралийцев, пытался знаками объяснить, как надо возделывать огород. Потом извлек из кармана горсть семян и, перекрестившись, положил их в маленькие, вырытые им ямки.

— Правильно! — одобрил Батарша Бадеев. — Сам о том думал, да не поспел… Пойду наших позову.

Не прошло и часа, как черная, вскопанная под огород полоса заняла всю площадь, где только что копошились над своими неровными грядками туземцы. А на дощечке, прибитой к дереву, осталась надпись:

«Посажены русскими людьми морковь да капуста впервые на сей земле и навечно!»

— Тоже ведь находка для людей! — сказал Батарша Бадеев, уходя отсюда последним. — Теперь за себя не стыдно!

Ливень обрушился, словно водопад с неба, и загнал матросов в лес под провисшую под тяжестью воды кущу лианов и пальм. Стало темно, душно и жарко, словно где-то в саваннах, и, приглядываясь, матросы не сразу увидели возле себя скрытую высокими цветами лотоса одинокую фигурку белой цапли, а подальше, в расщелине базальтовой горы, группку спрятавшихся лысоватых, будто одетых в белый жилет, марабу.