Маша устало прилегла, склонилась головой на подуш­ку, пахнущую старыми книгами, и задремала. Брат бе­режно накрыл ее пледом и сел к письменному столу.

Ее разбудили треск дров в камине и заунывные звуки шарманки под окном. Песочные часы на столике показы­вали полдень. Брат что-то писал, иногда в задумчивости точил гусиное перо, слишком нежное, казалось бы, для его коротких сильных пальцев. Маша, не шевелясь, на­блюдала за ним. Он уже не был тем, каким привыкли его видеть дома: по-кроткому серьезным, мягким, чуть за­стенчивым. В чертах его лица появилась та именно суро­вость, которая сопутствует в делах, требующих выдержки и решительности. Подумать только, как мало о нем знали дома! Брат Алексей говорил, что в морских книгах его на­зывают четвертым кругосветным путешественником после Крузенштерна, Лисянского, Головнина… Сейчас ему трид­цать, мать говорит – пора бы подумать о женитьбе! Она вспомнила, каким он был в двенадцать лет, до поступле­ния в кадетский корпус: раскачиваясь на качелях, палил из детского ружья и кричал ей, пугая деловитой своей серьезностью, что приучается к морской качке. Потом уво­дил ее вглубь сада и рассказывал о капитанах, морях и дальних плаваниях так занимательно и подробно, словно обо всем этом вычитал из книг. Но все рассказанное ока­зывалось придуманным им самим; даже большой сад был поделен им на участки – один назывался Атлантическим, другой – Тихим океаном. В городе, столь далеком от мо­рей, он в детские годы грезил морем!

Маше было приятно наблюдать за братом, зная, что он не видит этого. Чем-то он забавлял Машу, давнюю на­смешницу: то ли манерой, сутулясь, закидывать круглую, с упрямым хохолком голову, то ли тем, как писал, держа перо криво, точно первоклассник.

Михаил заметил, что сестра не спит.

– Завтракать, Машенька, пора, – сказал он тихо, от­рываясь от дела.

Присутствие сестры делало его мягче и придавало хо­лостяцкому жилью какую-то праздничность.

– Тебе не должно быть скучно в Петербурге, но как знать? – проговорил он с сомнением в голосе и усмехнул­ся. – У нас опера, балы, катанья. Алексей займет тебя. А мне, сама знаешь, некогда, извини!

– Скажи, а сам ты, кроме моря, нашел бы что-нибудь интересное для себя? – спросила вдруг Маша.

– Кроме моря? Много есть, разумеется, интересного на свете, но без моря я заскучал бы, – признался Михаил. Он помедлил, стараясь догадаться, чем вызван вопрос сестры: не думает ли она, что, отдавая столько времени морю, он оторван от столичной жизни, от книг, от споров. – Я не люблю праздных рассуждений, – при­бавил он. – Мне трудно мириться с тем, что мы еще мало знаем окружающий нас мир. А «рассуждателей», Маша, много, может, утехи ради, а может, от безделья.

Ей вдруг захотелось, чтобы брат ввел ее в круг сто­личных литераторов и музыкантов, рассказал бы о том, что лишь в отзвуках доходит до Владимира: о молодом Пушкине, о жизни при дворе. Но, желая понять брата и не докучать ему, она промолвила:

– Разве мы мало знаем мир? Ведь уже столько звезд открыто и земель… Алексей видел три года назад первый пароход, пироскаф Берда.

Михаил весело засмеялся: сестре кажется, что открыто много нового, и, наверно, людям, которые будут жить лет через сто, то же будет казаться, только с большим правом.

Пытаясь объяснить сестре, что движет им самим и по­чему так занимает его предстоящее плаванье, он сказал:

– Людям нужно знать, что там в высоких широтах, у Южного полюса. Нельзя не знать всех земель и клима­тов. Понимаешь? А без флота и не зная географии не шагнешь в будущее!

Сестра неуверенно кивнула.

– Подумай, какую славу принесет отечеству наш флот, если мы достигнем этой цели. Ну, а что касается морской службы… – Михаил помедлил. – Хочешь знать, что дает человеку корабль? Силу духа, отказ от мелоч­ного, свободу, знание других стран, широту помыслов.

Он вспомнил ее слова, ненароком оброненные во Вла­димире: «Ветер, море, парус!..» А между тем, это так много!

– Ты хорошо говоришь, – заметила Маша. – Но все ли, идущие с тобой в плаванье, чувствуют и думают, как ты?

– Все? Едва ли, а надо бы… Потому-то я и думаю о команде. Для любого из нас это плаванье должно быть не только обретением земли, но и обретением счастья. —

Он поймал себя на том, что возвращается к памятным разговорам во Владимире. – Иначе плаванья не совер­шить. Ведь что обретаем? Ледники! Экое счастье! И в пап­ском дворе, и в Петербурге, и в хижине бедняка о Южной земле, как о «манне небесной», толкуют. Иные от лености, иные от жадности непомерной. А кто и от усталости и неустроенности… Так повелось. Ты можешь подумать, будто я в увлечении морским делом не вижу того, что то­мит нас – положения в стране, бесправия крестьян… Скажу тебе: в кавалергардском мундире не пойдешь к тем широтам; нищему духом нечего делать на корабле. И ле­жебокам, скопидомам тоже… Сжились люди с мечтой, будто должна быть на свете земля краше нашей. Вот и кронштадтский протоиерей Лукачев написал в благосло­вение морякам книгу «О земле, не затронутой чревоуго­дием и земными пороками». Только в помощь ли нам все это или в помеху?

Подумав, не слишком ли поверяет сестре сокровенные свои мысли, он тут же оборвал:

– Хватит, Машенька! Не пора ли к столу? Тебе нынче хозяйничать.

С шутливой церемонностью он повел сестру в столо­вую, где давно уже клокотал на столе самовар, а денщик, выложив припасы, привезенные Михаилом Петровичем, одиноко сидел в углу.

Часом позже на извозчичьих дрожках Лазарев отпра­вился в Адмиралтейство. До Невского ехали долго. Впе­реди то и дело застревали в грязи чьи-то пролетки, пре­граждая путь. На Татарский остров, где были устроены бойни, татары вели сивых голодных коней. На Невские тони, так назывались в просторечье места рыбной ловли, спешили на двуколках, подняв удочки вверх, рыболовы. На углу обогнал Аракчеев в громадной зеленой коляске, запряженной четверкой крупных артиллерийских коней. Он сидел тяжелый, с воловьей шеей, с неподвижным мутным взглядом. На поношенном темнозеленом мундире его висел медальон, похожий на образок, с портретом императора Павла. Городовой остановил всех, пропуская коляску.

Наконец выехали по мосту к Адмиралтейству. Очерта­ния Петропавловской крепости смутно белели справа, воз­вышаясь над берегом. Еще несколько минут, и Лазарев приблизился к главному входу под башней-колоннадой.

На громадном барельефе изображен Нептун, передающий царю Петру свой трезубец – эмблему власти. Возле царя, рядом с Минервой и Победой, статная женщина с веслом– Нева принимает дары – якоря и мачты – от тритонов – от русских рек. Часовой в кивере устало берет на караул.

Адмиралтейские корпуса перестраивают, земляные валы снимают, толпы рабочих видны в глубине двора.

По гулким пустым коридорам Лазарев проходит в Адмиралтейств-департамент, ведающий постройкой кораб­лей, их снабжением, гидрографическими работами, мор­скими учебными заведениями, гравировальной палатой и мастерскими. По слухам, в скором времени должна произойти реформа, департамент разделится на морской учебный комитет и управление генерал-гидрографа, но пока всем, относящимся к плаванию кораблей занимаются здесь.

Первый генерал-гидрограф, почетный академик Сарычев, принимает Лазарева в обширном своем кабинете, похожем на картографическую мастерскую. Он недавно вернулся с Балтийского моря, где командовал эскадрой, собирается на Камчатку, исследователем коей и преобра­зователем был много лет. Впрочем, всех обязанностей Сарычева не счесть. Он удивляет департаментских чинов­ников способностью заниматься одновременно наукой и плаваньем. О Сарычеве и Головнине говорили со слов адмирала Шишкова: «Труженики столь исступленные, что отдых почтут за оскорбление».

Лазарев застал Сарычева за просмотром составленного им учебника геодезии. Богатырски сложенный, с малень­кой головой и стремительным, быстрым взглядом, Сарычев сидел за большим столом и выводил синим каранда­шом поверх тетради: «Метод определения расстояний на море по угловой высоте рангоута».