Возле реки, под сенью дубов, оплетенных узором
Мха серебристого и колдовскими цветками омелы,
Той, что друиды срезают на святки ножом ритуальным,
Уединенно стоял бревенчатый дом скотовода.
Срублен и слажен он был из ровных стволов кипариса,
Слажен красиво и крепко; и вкруг его пышно разросся
Благоухающий сад, наполненный вешним цветеньем.
Розы и виноград обвивали большую веранду
На деревянных изящных столбах, под тенистою крышей.
Где, пролетая, жужжала пчела и мелькали колибри.
Неподалеку от дома стояли в саду голубятни,
Эти приюты любви, с ее беспрерывною сменой
То воркованья и неги, то пылкого единоборства.
Всюду была тишина. Еще золотилось над лесом
Позднее солнце, но дом уже скрыло прозрачною тенью.
Дым из каминной трубы поднимался столбом сизоватым
И в вечереющем воздухе медленно, нехотя таял.
С той стороны из садовых ворот выбегала тропинка
И сквозь дубравы зеленые вдаль уводила, в просторы
Прерий бескрайних, где в море цветов тихо солнце садилось.
Там, где встречались леса с прибоем цветущих прерий,
На жеребце темногривом, в испанском седле с катауром
Дюжий пастух восседал, загорелый и широколицый.
Он был в куртке и крагах из кожи оленьей. Глядели
Зорко вокруг, по-хозяйски, глаза его из-под сомбреро.
Неисчислимое стадо коров и быков безмятежно
В сочных травах паслось, вдыхая прохладу тумана,
Что поднимался с реки и вокруг расползался по лугу.
Поднял пастух не спеша рожок на ремне и, всей грудью
Воздух набрав, протрубил. Далеко, и протяжно, и звучно
Эхо сигнал разнесло по влажной вечерней равнине.
Разом множество белых рогов поднялось над травою,
Словно вскипели бурунами волны враждебного моря,
Замерли, поколебавшись, — и с ревом помчались все вместе
В прерии, сделавшись вскоре лишь облаком на горизонте.
К дому пастух повернулся, и вдруг за воротами сада
Он увидел священника с девушкой, шедших навстречу;
Спрыгнул с коня — и бросился к ним, изумленно воскликнув,
С бурным восторгом старым друзьям раскрывая объятья.
Тут они в пастухе кузнеца Базиля узнали.
Радостно встретил гостей он и в сад их повел. Там, в беседке,
Розами пышно увитой, пустились они в разговоры,
Спрашивая, отвечая, перебивая друг друга,
То улыбаясь, то плача, то погружаясь в раздумья.
Между тем Габриэль все не шел; и сомненье закралось
В душу девушки. Сам же Базиль, заметно смущенный,
Задал вопрос, помолчав: «Плывя через Ачафалайю,
Разве не встретили вы челнок моего Габриэля?»
Эванджелина при этих словах словно вся потемнела,
Брызнули слезы из глаз, из груди ее вырвался возглас:
«Как?! Он уехал?» Припала к плечу кузнеца, и все горе,
Что накопилось в душе, излилось в рыданьях и стонах.
Добрый Базиль постарался ответить как можно беспечней:
«Не огорчайся, дитя! Он только сегодня уехал.
Эх, дурачина! Оставил меня одного с моим стадом.
Очень уж сделался он беспокоен в последнее время,
Стало ему невтерпеж это тихое существованье.
Думая все о тебе, беспрестанно томясь и тоскуя,
Не говоря ни о чем, кроме вашей несчастной разлуки,
Он до того надоел и наскучил и юным и старым,
Даже и мне, что в конце концов я надумал отправить
Парня в Адайес, чтоб мулов помог там сменять у испанцев.
После по тропам индейским он двинется в горы, на запад,
Мех добывая в лесах и бобров промышляя по рекам.
Не унывай же, дитя! Мы влюбленного скоро догоним.
Против теченья плывет, бежит от судьбы непреложной.
Встанем завтра с алым рассветом и пустимся следом,
Чтобы настичь беглеца и в нежную ввергнуть неволю».
