Злое известье меж тем разнеслось по деревне, и всюду

Плакали жены и дети и горем делились друг с другом.

Долго стояла Эванджелина у двери отцовой,

Правой рукой заслоняя глаза от закатного солнца,

Что, уходя, заливало деревню таинственным светом

И золотило крестьянские крыши и в окнах пылало.

В доме застелен был стол белоснежною скатертью длинной,

А на столе — белый хлеб и в мисках мед ароматный,

Пиво в кувшинах и ломти овечьего свежего сыра;

Старого фермера кресло на месте почетном стояло.

Долго ждала Эванджелина; уж тени деревьев

Длинными полосами легли над росистой долиной.

Ах! тяжелей были тени, что сердце ее омрачали;

Но над полями души ее веяло благоуханье

Чистое: кротость, любовь, надежда и долготерпенье.

Вот, позабыв о себе, она поспешила в деревню,

Чтобы хоть взглядом, хоть словом ободрить горюющих женщин —

В час, когда усталость детей и заботы хозяйства

Их торопили домой по стемневшим полям возвращаться.

Вот и солнце зашло, сокрыв золотым покрывалом

Светлый свой лик, — как пророк, сошедший с вершины Синайской.

Этой порою у церкви бродила Эванджелина

В сумерках. Все было тихо. Напрасно она ожидала

Возле дверей и окон, слушая и замирая.

И, не сдержась, «Габриэль!» — она позвала. Но молчали

Мертвых склепы, и склеп, заключивший живых, был беззвучен.

Вот возвратилась она к опустевшему дому отцову.

Тлел огонь в очаге, на столе ждал нетронутый ужин.

Призраки страха бродили средь необитаемых комнат.

Грустно ее шаги прозвучали по лестнице темной.

В спальню вошла. Слышно было, как дождь безутешный

Громко шуршал за окном в увядшей листве сикоморы.

Молния вспыхнула вдруг, и грохот раскатистый грома

Ей подтвердил, что над миром есть судия правосудный.

О справедливости неба ей вспомнилось, и отлетела

Скорбь от сердца, и мирно до света она продремала.

Солнце четырежды круг свой прошло; и вот наступило

Пятое утро, и бодро петух прогорланил над фермой.

Вскоре по нивам желтеющим длинной унылой чредою

С ферм окрестных и с хуторов к побережью морскому

Жены акадские двинулись, скарб свой везя на телегах

И на родные жилища назад озираясь, доколе

Их не скрыли совсем холмы и извивы дороги.

Рядом дети бежали и звонко волов понукали,

Схваченную второпях в руке зажимая игрушку.

К устью реки Гасперо собирались они; там у моря

Груды крестьянских пожитков лежали кругом в беспорядке.

Целый день между берегом и кораблями сновали

Лодки, и целый день из деревни ходили телеги.

К вечеру ближе, когда уже солнце клонилось к закату,

Громко от церкви донесся рокочущий звук барабанов.

Все толпой устремились туда. Вдруг церковные двери

Распахнулись, и вышла охрана, а следом, угрюмо,

Но спокойно шагая, акадцы плененные вышли.

Как пилигримы в тяжелом и долгом пути на чужбине

Песни поют, забывая усталость свою и тревоги.

Так, распевая, спускались фермеры вниз по дороге

К берегу моря под взглядами жен и детей несмышленых.

Юноши шли впереди и, слив голоса воедино,

Пели торжественный гимн католических миссионеров:

«Кроткое сердце Христово! Неистощимый источник!

Дай нам терпенья и наши сердца укрепи своей верой!»

А старики, проходя, и женщины, став у дороги,

Вместе священный псалом затянули, и птиц щебетанье

Вторило им с поднебесья, как пение душ отлетевших.

Молча, спокойно ждала у обочины Эванджелина,

Не ослабевшая в скорби, но твердая в час испытаний.

Молча ждала, пока средь идущих не разглядела

Бледное, мужественное лицо своего Габриэля.

Слезы заполнили ей глаза, и, рванувшись навстречу,

Руки милому сжала она и, прильнув, прошептала:

«О Габриэль! Будь спокоен! Ведь если мы любим друг друга,

Верь, ничто нас не сможет сломить, никакие напасти!»

Так говорила ему, улыбаясь; и вдруг замолчала,

Ибо отца своего увидела в это мгновенье.

Боже, как он изменился! Потухли глаза, и румянец

Щеки покинул, и поступь стала тяжелой от горя.

Но с улыбкой она обвила его шею руками,

Нежностью кроткой своей и любовью стараясь утешить.

Так они к берегу моря двигались шествием скорбным.

Там беспорядок царил, суета и волненье отплытья.

Спешно грузились тяжелые шлюпки, и в суматохе

Жены теряли мужей, и матери вдруг — слишком поздно! —

Замечали, как дети их с берега тянут к ним руки.

Так Габриэль и Базиль на разных судах оказались

В час, когда Эванджелина с отцом оставались на суше.

До половины погрузка еще не дошла, как стемнело,

Солнце зашло, и шумливо спешащие волны отлива

Вдаль умчались, оставив на берегу обнаженном

Мусор моря, влажные водоросли и ракушки.

Здесь, за чертою отлива, возле телег и пожитков,

Вроде цыганского табора иль войскового бивака _

После боя, под бдительнои стражей англииских конвойных, —

Расположились на ночь бездомные семьи акадцев.

Вспять отступил океан к провалам своим глубочайшим,

Камни катая по дну, рассыпая гремучую гальку,

И далеко среди суши оставил он шлюпки матросов.

Вот и вечер настал, и с пастбищ стада возвратились;

В воздухе сладко повеяло их молока ароматом;

Низко и долго мычали они у ворот своей фермы,

Тщетно ждали знакомой руки, облегчающей вымя.

Тихо было на улицах: ни колокольного звона,

Ни огонька из окна, ни кудрявого дыма над крышей.