Осень прошла, наступила зима, — Габриэль не вернулся;

Вновь распустились бутоны весны, и в лесах прозвучала

Нежная песня малиновки, — но Габриэль не вернулся.

Только с горячим дыханием лета слух к ним донесся —

Сладостней птичьего пения и ароматов медвяных, —

Слух, что в лесах на востоке, севернее Мичигана,

В хижине возле реки Сагино Габриэль поселился.

С миссией девушка грустно простилась и в путь поспешила

С шедшей к озерам Святого Лаврентия группой индейцев.

Но когда наконец после долгой опасной дороги

В дебрях лесных отыскала она тот охотничий домик

Возле реки Сагино, — был он пуст и полуразрушен!

Долго, печально тянулись годы; и в разное время,

В разных местах молодую скиталицу люди встречали.

То средь больничных палаток моравских миссионеров,

То у солдатских костров, на полях отгремевших сражений,

То в одиноких селеньях, то в городах многолюдных, —

Тихо, как призрак, она появлялась и вновь исчезала.

Юной красавицей, полной надежд, она вышла в дорогу;

В горьком и тщетном пути постарела она и поблекла.

Каждый год уносил красоты ее прежней частицу,

С каждым годом все глубже делалась пропасть унынья.

В темных ее волосах седина надо лбом засверкала —

Отсветом жизни иной, показавшейся над горизонтом

Существованья земного, как проблеск зари на востоке.

В той благодатной стране, где струится поток Делавэра.

Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна,

На берегах живописных лежит им основанный город.

Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду;

Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, —

Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам,

К этому берегу и принесло по бушующим волнам

Эванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова.

Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков,

Умер старый Рене Леблан, почти одинокий.

Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу,

Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц.

Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстило

Слуху ее и Акадию милую напоминало, —

Край, где все люди были друг другу как братья и сестры.

Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканий

В этой юдоли, — как листья лицом обращаются к солнцу,

К этой стране обратились мысли ее и стремленья.

Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину,

Вдруг унесло — и внизу открылся пейзаж лучезарный

С яркими лентами рек, долинами и городами, —

Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины,

Мир увидала она в сиянье любви и пред нею

Пройденный путь предстал прямою и ровной стезею.

Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце,

В облике прежнем своем, молодом и прекрасном,

Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки.

В мысли ее о любимом время вторгаться не смело,

Годы власти над ним не имели; он не изменился,

Как не дано измениться тем, кто ушел или умер.

Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье —

Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких.

Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник,

Свой аромат расточая, убыли не претерпела.

Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала:

Всею душою отдаться святому призванью Христову.

Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанно

Средь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах,

Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света,

Где презираемы всеми ютились болезни и горе.

Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож,

Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» —

Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком.

Часто на ранней заре, когда огородник немецкий

Через предместье тащился кряхтя на базар с овощами,

Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.

Но однажды пришла эпидемия в город; а прежде

Знаменья были: явились откуда-то вяхирей стаи,

Заполонившие небо с криком и трепетом крыльев.

И как сентябрьский прилив океанской водой затопляет

Светлую речку, пока она не разольется по лугу, —

Так и Смерть, берега свои перехлестнув, затопила

Жизни светлый поток и смешала с соленою влагой.

Всех без разбору карал нагрянувший в город губитель,

Злато его не прельщало, не трогали прелесть и юность.

Горше других было нищим, беспомощным и одиноким,

Им, что брели умирать в Дом призренья, в приют бесприютных

В те времена он стоял на окраине города, в роще, —

Нынче же город его обступил, но средь шума и блеска

Вид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде,

Напоминают реченье Спасителя: «Нищие — с вами».

Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья,

И умирающим людям вдруг начинало казаться,

Будто чело ее обведено полукругом лучистым,

Чудным небесным сияньем, как у святых на картинах

Или как свет отдаленного города ясною ночью.

И представлялось им: это светильники ярко сияют

В Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.

Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным

Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.

В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;

И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,

Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.

По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;

Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;

И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами —

Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко.

Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,

Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», —

И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.

Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,

Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,

Мертвым глаза закрывая в молчании и простынями

Их с головой одевая, лежащих как холмики снега.

Многие из больных, Эванджелину завидев,

Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, —

Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.

Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночь

Смерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.

Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли;

Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.