Много безрадостных лет с пожара Гран-Прэ миновало,
С той поры, как отплыли с приливом груженые шхуны,
Целый народ, со всем их добром, увозя на чужбину,
В это бессрочное и беспримерное это изгнанье.
На берегах отдаленных рассеяны были акадцы,
Словно снежные хлопья, когда их ветер с норд-оста
Мчит во мраке с Нью-Фаундленда сквозь морские туманы.
Так без друзей, без пристанища вышла им доля скитаться —
От хладноструйных Великих Озер до горячей саванны,
От берегов ледовитых до мест, где Владыка Потоков
Дланью могучей сметает холмы и влачит к океану
Вместе с тяжелым песком допотопного мамонта кости.
Многие чаяли дом обрести; а иные, отчаясь,
Ни очага, ни друзей — у судьбы лишь могилы просили.
Вы на скрижалях погостов их скорбную повесть прочтете.
Можно было меж ними кроткую девушку встретить, —
Все чего-то ждала и искала она терпеливо.
И молода и красива была, но увы! — перед нею
Жизнь простиралась мрачней, чем тропа по степям обожженным
С цепью печальных могил тех, кто прежде страдал и скитался,
Силы в долгом пути истощив и надежды утратив, —
Так в пустынях Невады путь эмигрантов отмечен
Цепью остывших кострищ и костей, побелевших на солнце.
Странное, незавершенное что-то в судьбе ее было,
Словно июньское утро, во всем своем счастье и блеске,
Вдруг застыло на небе и, постепенно смеркаясь,
Стало склоняться к востоку, откуда оно появилось.
То в городах появлялась она; то, гонимая дальше
Неутолимою жаждой души, лихорадкою страстной,
Вновь отправлялась в свой путь, в свой нескончаемый поиск;
То бродила по кладбищам, вглядываясь в надгробья,
И, у креста безымянного сев, представляла, что, может,
Здесь ее милый лежит, — и рядом уснуть с ним мечтала.
Часто лишь слух неотчетливый, вскользь оброненное слово
Звали ее мановеньем воздушным, вели за собою.
Ей доводилось встречать и тех, кто знавал ее раньше,
В дни ее счастья, — но как далеко и давно это было!
«А! Габриэль Лаженесс! — говорили они. — Как же, знаем:
Он и папаша Базиль охотятся в прериях нынче,
Многим известны они, как трапперы и следопыты».
«А! Габриэль Лаженесс? — говорили другие. — Встречали!
Лодочником на реке он работает в Луизиане».
И добавляли: «Ах, милая! стоит ли ждать и томиться?
Разве уж нету больше других — молодых и красивых,
С сердцем нежным и верным, с преданною душою?
Скажем, Батист Леблан, сын нотариуса, он давно ведь
Любит тебя; выходи за него, и найдешь свое счастье.
Не для тебя же, красавица, косы святой Катерины!»
«Нет не могу! — отвечала печально Эванджелина. —
Отдано сердце мое, и путь мой навеки начертан;
Если же сердце идет впереди, освещая дорогу,
Ясным становится то, что иначе скрыто в потемках».
И улыбался ее духовник, ее добрый наставник:
«Дочь моя! Это господь говорит твоими устами.
Верь, не напрасно ты ждешь: любовь не бывает напрасной;
Даже если не напоит она сердце другого,
Свежим дождем возвратится и оросит свой источник;
Так возвращаются вспять прохладные струи фонтана.
Будь же спокойна, исполни подвиг любви терпеливой;
В долготерпенье твоем и печали — великая сила.
Подвиг любви соверши, чтобы сердце божественным стало,
Сильным, возвышенным, чистым и неба святого достойным».
С этой поддержкой благою Эванджелина трудилась,
Верила и ждала; и в грохоте волн похоронных,
Не умолкавших в душе, ей слышался голос: «Надейся!»
Так она путь свой вершила по свету средь бед и лишений,
Ноги босые до крови изранив о тернии жизни.
Муза! позволь мне за нею пуститься дорогой скитаний —
Не повторяя точь-в-точь изгибы ее, год за годом,
Но как держится путник теченья реки на равнине:
То удаляясь от берега и лишь порой замечая
Яркий блеск ее струй за редеющими тростниками,
То напролом продираясь сквозь темные дебри густые,
Слыша все время вблизи журчанье невидимой влаги,
Чтобы, как счастье, внезапно увидеть поток пред собою.
