Сергей Темняткин. Моя кацкая Русь. Люди, предания, обычаи, верования западных земель Ярославского края. Ярославль, Издательство Александра Рутмана, 2003, 192 стр.
Кацкая Русь — это клочок земли, несколько деревень на западе Ярославской области, расположенных вдоль реки Кадки. И люди, их населяющие. Темняткин собрал и представил кацкие были и небыли, легенды, присловья, песни и музыку кацкого говора. Книжка заставляет вспомнить о сказителях ХХ века Шергине, Писахове и Бажове. Это писатели-профессионалы, за каждым из которых стоит фольклорная традиция. Но традиция уходящая. Они появляются в момент гибели устойчивых основ народной культуры, когда уходит на дно истории целый материк духа. Им приходится смотреть на эту культуру уже со стороны, иногда сближаясь с нею до неразличимости, иногда отдаляясь. И каждый из них по-своему создавал, выпевал гимн и реквием тому закатному миру, с которым они родственно связаны, создавал в своем творчестве экстракт и конденсат этой народной традиции. Вот и Темняткин вдохновился зовом памяти, создал и воссоздал как культурное единство целый мир, мир пестрый, красивый, трогательный, драматичный, забавный, одухотворенный. Такое обобщение целой культурной традиции личным трудом и в личном опыте — явление нечастое. Но и другое важно. Вышла, как мне кажется, книга, призванная объединить людей, вдохновить их историческими преданиями на актуальное культурное творчество. А заодно и представить кацкий край всему миру. Про феномен реанимации городской гражданской общины в городке Мышкине силами Владимира Гречухина и его окружения слыхали, вероятно, многие. Темняткин — ученик и продолжатель Гречухина. Его проект — рекультивация (если угодно) другой микрообщности. В минувшем веке кацкий крестьянский мир, весь строй здешней жизни был обрушен, как почти везде. Традиционная крестьянская культура стала достоянием истории, ушла в архивы и музеи. Но на исходе столетия появился юный энтузиаст и попытался — не восстановить, нет: это, конечно, невозможно — заново связать людей узами культурной общности и социальной солидарности. Насколько это вообще достижимо, я не знаю. Но реализация проекта — в разгаре. И этот опыт заставляет предположить, что в ситуации распада основ ткань культуры ткется там, где есть личность, готовая всецело посвятить себя этой задаче. Мы видим редкостно ответственный и в чем-то даже жертвенный личный выбор автора книги, который из преданности родному краю отказался от всяких прочих перспектив. Он стал хранителем и строителем кацкой культуры, и ее историком, и ее певцом. Что скрывать — я знаю Темняткина не только по книжке и даже написал по предложению издателя послесловие к ней. Но ведь не грех — говорить о хороших людях чаще и больше. Скажу иначе: на вопрос о том, существует ли еще Россия, отвечает, наверное, эта книга. Впрочем, у того ж Карсавина мы найдем мысль, что в эпоху упадка возрождается провинциальный патриотизм.
Vladimir Zhelvis. The Xenophobe’s Guide to The Russians. London, «Oval Books», 2001, 2004, 64 pp.
Владимир Жельвис. Эти странные русские. М., «Эгмонт Россия Лтд.», 2002, 96 стр.
С Темняткиным я знаком. А профессор-лингвист Владимир Жельвис живет со мной и вовсе по соседству. Мы ходим друг к другу в гости и беседуем о заморозках и оттепелях[16]. Но и я не ожидал, что он вот возьмет и напишет про русских в знаменитую книжную серию путеводителей, предназначенных, как считается, для поверхностного знакомства с различными культурами и составленных по жесткому плану. «Гид ксенофоба по России». Или так: «Русские: пособие для ксенофоба». Обязательное условие — юмор, но без искажений истины, хотя поощряется некоторое преувеличение. Слово «ксенофоб» использовано тоже в юмористических целях: дескать, если вы с подозрением относитесь к чужой культуре, то, прочтя эту книгу, вы увидите, что «они» — не хуже нас с вами, только иные. Жельвис попытался объяснить Россию и русских, чтобы они стали ближе и понятнее европейцам. В Англии книжка продается в аэропортах и, очевидно, нацелена на ленивого туриста, которому неохота читать серьезную литературу, толстые исследования. Вот по таким изданиям и формирует средний обыватель Европы представление о русской душе. Правда, опыт показал, что книжку читают и специалисты. Некоторые русские коллеги Жельвиса были недовольны, решив, что автор и в самом деле ксенофоб, причем английской складки, и не очень любит родину. Ведь патриотический азарт — это такая удобная материя, которой много не бывает (см. в моей «Книжной полке» пример чуть ниже, где начинается минусовая литература). Что, впрочем, в нормальном случае, как пишет и Жельвис, не мешает нам дрейфовать от самовозвеличивания к самообличению (и обратно). Русский человек у Жельвиса — романтик и коллективист, он склонен впадать в тоску и оплакивать свою судьбу, мечтает о халяве, долготерпелив, любит все большое, недолюбливает богатых, пьет водку, ходит в баню… и т. д. Известность Владимир Жельвис получил в 1997 году, когда вышла его монография о сквернословии. В книге «Поле брани. Сквернословие как национальная проблема», выпущенной «Ладомиром», давался сравнительный анализ нецензурных выражений, употребляемых в 80 языках мира. В новой книге Жельвис не обошел, конечно, свою коронную тему. В ней есть и глава о крепких русских словечках… Русская социальность, по Жельвису, основана на неформальной взаимоподдержке и сугубом недоверии гражданина к государству. Мужчины в России «добровольно сдались более образованному, более культурному, более умному, более работящему и менее пьющему полу. В относительно не самых важных областях вроде политики все еще доминируют мужчины, но в среде учителей, докторов, инженеров, не говоря уж об обслуживающем персонале, равно как и в семье, безраздельно царит женщина».
В общем, прочитав книжку, я подумал, что написал бы о русских примерно так же, если бы владел таким вот простым слогом и чувством юмора.
Дмитрий Новиков. Муха в янтаре. Рассказы. СПб., «Геликон+Амфора», 2003, 212 стр.
Новиков — гедонист, притом созерцатель и эстет. Отсюда его жанр: рассказ. На более объемную форму Новиков не покушается принципиально. Рассказ — часто без интриги — вмещает в себя целиком состоявшееся иррациональное переживание, тот единый сгусток жизни, который и передается сгущенным слогом, нагруженным эпитетами, метафорами, ассоциациями. Новиков отбрасывает прочь мусор повседневного существования и ценит в жизни только звездные миги, кульминации бытия: моменты, когда человек ощущает ни с чем не сравнимую его полноту. Впрочем, кое с чем и сравнимую: с последним предсмертным мигом доисторической мушки, приземлившейся на каплю смолы и медленно оплетаемой душистой лавой. Наслаждение как медленная смерть. Таков философический посыл Новикова. Обложка его питерской книжки, на которой, кстати, вниз головой завис человеческий зародыш в янтарном сгустке, явно обманывает читателя. Герметичный головастик имеет мало общего с автором или его многочисленными альтер эго, с теми взрывами жизни, которые являются предметом Новикова. «Бывают в жизни такие труднообъяснимые моменты, когда невозможно поступить иначе, чем под наплывом неясных, смутных чувств, и лучше не думать об этом, а отдаться потоку, который несет тебя так мощно, мягко и неотвратимо». Точно так же и фотоизображение автора в виде крепкого парня в тельняшке странно контрастирует с изысканным плетением словес, с узорочно-вязковатыми периодами. Но здесь по крайней мере есть намек на то, что полнота жизни застигает человека врасплох, не спрашивая, во что он одет-обут. В передаче этих жизненных кульминаций Новиков достигает подчас магнетизирующего эффекта. И думаешь, что куда-то такое вот чувство жизни ушло из нашей словесности, хотя еще недавно что-то похожее можно было различить, например, у Валерия Попова, а раньше — где-нибудь у легкомысленного Зарудина, в «Ночах на винограднике», и ностальгирующего Бунина «Темных аллей». Однако внешнее сходство таит большие различия. Новиков концептуализирует свою позицию, отталкиваясь от неутешительных опытов актуальной жизненной активности, в той мере, в какой выясняется, что таковая активность, по крайней мере в России, бессмысленна, а то и аморальна («…я внезапно понял, что жизнь моя не состоялась»). Россия оказывается у писателя местом хаоса, где не бывает осмысленных целеполаганий, где не работают рациональные стратегии, где можно только ждать чуда и ловить момент. Новиков оттачивает и заостряет свою чувствительность, научаясь — чем дальше, тем больше — ценить горькое и печальное, любить поражение и боль. И особенно хороши у него именно эти болевые уколы, именно сближение восторга и смерти. «И все вокруг уныло, печально, мокро, и непонятно совсем, что же нашли мы на этой жалкой земле, зачем живем здесь, зачем возвращаемся сюда из благополучного далека. И вот здесь, на этой точке печали и отчаянья, в очередной, тысячный раз вдруг понимаешь, находишь ответы на свои вопросы <…> потому что любовь детским пуховым одеялом покрывает всю нашу территорию, на которой добра стало меньше, доброта почти совсем исчезла, а любви здесь нескончаемо, любви и страсти к жизни, ко всей ее напряженности и непонятности; потому что только здесь, у нас, обожжешь горло стаканом спирта и бежишь мимо косых заборов незнамо куда по морозу тридцатиградусному, небо звездное над тобой, и плачешь в голос от нахлынувшей любви, от огромности ее, от восторга, от горечи ее…» М-да. Вся эта проза — в некотором роде иллюстрация к книжке Жельвиса. Дмитрий Новиков принадлежит к самым интересным прозаикам нового поколения, входящего в русскую литературу в начале ХХI века. У него есть своя литературная страничка на сайте onego.ru. В 2001 году он отправил на сетевой литературный конкурс «Арт-Лито» имени Лоренса Стерна рассказ «Муха в янтаре». И выиграл. После этого вышла его книжка «Танго карельского перешейка» — сборник рассказов. Из двенадцати рассказов состоит и новый сборник. Я читал эту книгу с наслаждением; чего и вам желаю.
