Евгений Рейн Утешительный приз Рейн Евгений Борисович родился в Ленинграде в 1935 году. Окончил там Технологический институт. Знал Анну Ахматову; Иосиф Бродский считал Рейна своим наставником. Поэт, эссеист и мемуарист. Живет в Москве. * * * За последним забором, за вышкою водопроводной, где асфальт упирается в мелкий и ржавый подлесок, у тропы, выводящей на станцию, — три разлапистых ели. Я вас помню и десять, да что там, и двадцать лет назад. Какими вы были: мне сначала по пояс, потом до плеча, а потом обогнали… Прохожу мимо вас к электричке. Здесь на грядках невидимых, где сорняки заглушили рассаду, где местные самоубийцы через пух и перо (т. е. через подушку), чтобы не потревожить домашних, прицельно палили в себя, здесь бывал я изгоем и гостем. И вот возле вас поселился. Скуп осенний денек. Чем развлечь себя, как догадаться? Вот дойду я до елок и около них покурю — это был марафон, и они обогнали меня тесной стаей. И мне достается утешительный приз — мой возраст могучий и поздний, утешительный приз, безутешный… Вот и я говорю этим колючим соперникам, что мы вместе, друг для друга знакомое племя. И под горькую дымку осенних костров нам свидание это напомнит о единственной общей победе: кое-как не сошли мы с дистанции. Это и есть утешенье. Коза Это было в деревне, тверской и убогой деревне, куда я заехал по грибы на неделю. Я вышел к колодцу напиться, но полное с верхом ведро стояло уже на травке у сруба колодца. И стояла коза у ведра, и пила из него, и совсем не спешила место мне уступить. Хотел я козу отогнать, но она мне в глаза заглянула: «Справедливости ради не спеши, я пришла сюда первая, и тебе полагается ждать, дай спокойно напиться хотя бы раз в сутки». И я отступил. Потому что в словах этих было важное что-то, обоих нас жажда томила, и черед утоления жажды, которому мы присягнули, был важнее всей мелочи, всей иерархии жизни. И пила она долго, сосредоточенно и не спеша. Упадут небеса, жизнь расплещется лужицей чайного блюдца, если мы отречемся от единственной этой присяги. Царства в прах рассыпались. Императора убивали, как вошь, потому что он сам отступался и подданных освобождал от присяги. В больнице В больнице, где меня принимали по высшему классу на крахмальном белье, и выдали одеяло верблюжье, и поместили в двухместной палате, мой сосед, попивая чаек и просматривая газеты, удивлялся, что я его не узнаю. Добродушно покровительствовал он мне, санитаркам, врачам… Как-то ночью проснулся я, он стоял у окна. — Что, не спится? — спросил я. — Ерунда получается, истекает терпенье мое. Это я все устроил, наладил, пустил в оборот, есть пределы у всякого свинства, я требую знаков внимания, а не то… — И он поднял костлявый кулак. Пробежали по комнате отсветы фар. Мой сосед в адидасовском балахоне кулаком ткнул в окно и опять размахнулся. — Что ты, что ты, Всеблагой, Всемогущий, Всесильный, пожалей нас, прости. — А кто пожалеет меня? — он ответил с печальной гримасой. Рак желудка У Пяти углов в Ленинграде на Разъезжей была неплохая шашлычная, а на Загородном (одна остановка) — гастроном диетический. Там у входа замурзанный нищий старик постоянное место имел. Он на шею приладил табличку: «Рак желудка, прошу на лечение, на питание тоже прошу». И то, что стоял он у входа в диетический, было точно рассчитано. Что-то замыкалось в мозгу у сограждан, и ему подавали на сметану, и творог, и на докторскую колбасу. До того я привык к его бедности, что однажды положил ему в шапку сырковую массу с изюмом. Как-то я в шашлычной сидел, упомянутой в самом начале, а за столиком рядом, в приличном двубортном костюме, водолазке нейлоновой, выбритый, веющий «Шипром», — я узнал его сразу — сидел диетический нищий. Пил армянский коньяк «Три звезды», заедал осетровым сациви, а когда перед ним положили шашлык на шампуре и горшочек чанахи, он засыпал их перцем и ткемали обильно полил, и, ничуть не тушуясь, взглянул на меня и приветствовал поднятой рюмкой. Что тут можно сказать? Я вполне допускаю: рак желудка был кормильцем его и опорой. Он свой хлеб, свое мясо, свою осетрину добывал на пристрелянной прифронтовой полосе. Может статься, что диетой замученный рак остротý как острóту ценил, как уместную шутку застолья. |
