Он отложил решение вопроса на неопределенное время и пока от поездок воздерживался.
Он вспомнил, как незадолго до смерти жены они ездили с ней в Париж на один день, который они должны были провести, предоставленные самим себе. Ну, разумеется, они посетили Монмартр, постояли у Сакре-Кёр. Сходили к Эйфелевой. Прошлись по Елисейским Полям, а потом просто блуждали. Произвольно. Заблудились.
Пытаясь найти дорогу хоть к какому-то метро, они резко свернули, как бы перестав кружить и ринувшись к притягивающему их центру. Это оказалось старое, очень престижное и, вероятно, знаменитое кладбище. Нехорошее предчувствие шевельнулось в нем.
«Всегда в каждом блуждании есть центр. Если его знать, можно построить круг жизни хотя бы на ближайшее будущее. Зря я не верю гадалкам, они определяют круги человеческих орбит-судеб. Оттого и пользуются астрологическими гороскопами».
К гадалкам он не пошел, но довольно быстро вычислил по своим немецким адресам свою орбиту. Центр ее оказался в евангелической больнице, куда он и попал в скором времени.
Обошлось. Он вышел, в социальном ведомстве ему предложили поменять квартиру на более дешевую. Дали вариант. Довольно приличный — полуторка с отдельной спальней. Он стал по карте города вычислять будущие орбиты своих возможных походов к знакомым, в театр и магазины. С заходом в старый город, неизбежным для праздного одинокого обитателя маленького городка. Центр его орбит оказывался неизменно на городском кладбище, где было предусмотрено место для неимущих.
«Фиг вам!»
От квартиры он отказался.
Он стал сам искать себе район. И нашел. Вскоре ему удалось найти и квартиру в том районе.
Центром его новых орбит стала католическая кирха. Он обрадовался — храм все-таки.
«В конце концов, можно принять и католичество, как Чаадаев!» — решил он.
По телевизору он как-то смотрел передачу об уличных беспорядках в одном из неспокойных уголков планеты. То ли это был Ольстер, то ли Иерусалим или Филиппины.
«Чего я сижу? — спросил себя он. — Блуждание по кругу еще хуже, чем хождение по прямой туда и обратно. Ван Гог не случайно написал свой тюремный двор. Надо взорвать этот круг, потому что он порочный!»
Он уехал в Россию, его видели среди первых, кто карабкался на баррикады во время известных событий.
Автор еще только предчувствует эти события и участие его героя в них, но недрогнувшей рукой отправляет его туда.
А сам, закупив дешевые продукты в дешевом магазине, бредет в свое убежище «по другой стороне улицы».
Давид Раскин
Живое железо
Раскин Давид Иосифович родился в 1946 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет ЛГУ. Более тридцати лет работает в Российском государственном историческом архиве. Живет в Санкт-Петербурге.
Коротко, сжато, сухо, мужественно, жестко, четко, чеканно… Я мог бы подобрать еще несколько подобных наречий для определения особенностей поэтической речи Давида Раскина — и попробую это сделать: безутешно, сдержанно, бескомпромиссно… Эти стихи похожи на латынь, на алгебраическую формулу, они констатируют суровый смысл земного существования так, как будто речь идет о физических законах: земного тяготения, атмосферного давления и т. д. В человеческой жизни, частной и общей, по Давиду Раскину, действуют столь же непреложные, неотменяемые, непреодолимые силы. Зная поэзию Раскина давно, могу сказать, что и в советские, и в нынешние времена герою этой лирики живется нелегко, — и в этом смысле характерны даже названия двух его книг: «Доказательства существования» и «Запоздалые сообщения». Научись мы доверять стихам, нам легче было бы принять и сегодняшние условия пребывания на земле: поэзия смотрит зорче, говорит точней, чем политика с ее обещаниями, экономика с ее цифровыми выкладками. Казалось бы, стихи Раскина не должны мне нравиться: я предпочитаю в стихах «возвышающий обман»; ласточка, ныряющая в небе, способна внушить мне радость и надежду, моя душа живет «всем смыслам вопреки, никак, нипочему». Вот и Анненский полагал, что музыка уверяет человека в возможности счастья. И здесь я подхожу к самому главному: в стихах Давида Раскина мне слышна музыка, не было бы ее — никогда не пленился бы такими доказательствами и сообщениями. «Но видит Бог, есть музыка над нами», — сказал поэт. Возможно, применительно к стихам Раскина предлог «над» следует заменить на предлог «под». Под его стихами, как подо льдом, сковавшим поэтическое слово, не в небесных сферах, а, может быть, в царстве Плутона, на грани замерзания слышно пение подводной, пульсирующей, живой речевой струи, преображающей мрачный смысл, сносящей его в другую, непредвиденную сторону. Поставленные в единственно возможный для данного случая неопровержимый звучащий ряд, самые точные, самые необходимые, отобранные безошибочным поэтическим слухом слова внушают радость.
Александр Кушнер.
* * *
Наши дни сократились. Усохли и оскудели.
Словно в школьном актовом зале — торжественный запах пыли
И знамена, тяжелые от позумента и канители.
Это время не стоит доброго слова, но мы в нем жили.
Просто выцвели все тетради. Но в каждом знаке и в каждом пробеле
Полагался смысл, а заботились только о стиле.
Ничего не решают годы, тем более месяцы или недели.
Измениться уже не удастся, да и не стоит усилий.
Комментарии к нашей жизни мельче петита и нонпарели.
Все слова остались на сцене. На деревянном настиле.
Только мигает свет и сквозняк задувает в щели.
А за окном сигналят чужие автомобили.
* * *
На экране заставка Windows в виде трубопровода
Напоминает о навсегда ушедшей эпохе,
Измерявшейся киловаттами, миллионами тонн чугуна и стали.
Паром дышало железо, содрогаясь при каждом вздохе,
Дымили кирпичные трубы, покорялась прорабам природа,
Рельсы звенели, и города на пустырях вырастали.
Впрочем, нам уже не досталось ни этого дыма, ни этих строек.
Но вспоминаю подвал, где из стены торчали какие-то скобы
И проходила труба отопления, окутанная стекловатой.
И почему-то хватало на всех черно-белой злобы
Зимнего дня, и был особенно стоек
Запах спиртного и сырости, крепленый и кисловатый.
Студия или скорее, кажется, мастерская.
Выпито это вино, не осталось даже похмелья.
И до конца сохранились лишь кое-какие привычки, скажем,
Тяга к огню и железу, преклонение перед целью,
Надежда на перемены и, подробности опуская,
Вера в прогресс и любовь к индустриальным пейзажам.
* * *
Как вспомнишь лыжное Токсово, холод охватывает опять,
Запах печного дыма, непривычного, как всегда,
Тоска по слову, когда нечего, в общем-то, и сказать,
Приметы прошлого века, узнаваемые без труда,
Все многочисленные оттепели и холода,
Рассыпающаяся бумага и неотчетливая печать.
Почему-то снежные яблоки теряют запах и вкус.
Мандаринной коркой стали любые праздники. И потом
Все равно не избавиться ни от одной из обуз,
Обступающих жизнь и заполняющих дом.
Лишь холсты в Эрмитаже лоснятся фламандским льдом
И на Зимней канавке биты тройка, семерка, туз.
