* * *
Не страшно ни на грош, что канешь в пустоту,
В расколотую тьму, бездонную, немую,
Что плавно перейдешь за узкую черту,
В непостижимый мир, в пучину мировую.
Прозрачная роса по ветке проползет
И канет навсегда в суглинок горемычный.
Быть может, и тебе когда-то повезет —
Ровесник мой, скворец, певец русскоязычный.
В молочных облаках, в нетронутой тиши
Пируй на высоте и пей из лунной чаши.
Сгоревшего угля в себе не вороши —
Обломки не круши — там все уже не наше.
Пускай осенний лист кружится и шуршит
Над горестной землей, над братскою могилой.
Сквозь трепетный эфир уже к тебе спешит
Воспитанник небес, посланник шестикрылый.
* * *
Не зарастет народная тропа.
А. С. Пушкин.
Я споткнулся на пятой стопе,
Прочитав о народной тропе, —
Пробежали мурашки по коже.
Много видел я троп и дорог,
Но высокий Небесный Чертог
Был назойливой славы дороже.
Двести лет захудалый народ
Рифмовали со словом «вперед» —
В Лету канули бойкие строчки.
А народ средь глухой нищеты
Стерегут нумизматы — менты
Да свистят в жестяные свисточки.
Мы — как птицы. Поем никому.
Ну а родина тонет в дыму —
От Архангельска и до Кавказа.
Зарифмованный бедный народ
Все на те же приманки клюет —
Корку хлеба да лживую фразу.
Есть награда повыше толпы
И протоптанной ею тропы,
И загробной медовой коврижки,
И завистливой лживой молвы.
…Разве шелест несмятой травы
Чем-то хуже прочитанной книжки?
* * *
Я в советской ночи, в закупоренной темной бутылке,
Где свербят кирпичи, где мерещится рана в затылке,
Там, где каждый ларек суматошно ругается матом,
Там, где каждый царек величает себя демократом.
Что за скрежет и хруст! Что за боль в обнаженных суставах!
Воздух ясен и пуст, только слышится грохот составов.
И на фоне грозы, накануне всемирного взрыва,
Две заштатных слезы, две росинки блестят сиротливо.
Не пробить этот шквал, эти россыпи, русская штольня,
Мой коленчатый вал, золотая моя мукомольня,
Пряник сахарный мой, Боровицкие чудо-ворота,
Где окутана тьмой молодая кремлевская рота,
Где казенный снежок заметает луженые лужи.
Трудновато, дружок, да мы тертые — выдюжим, сдюжим.
Андрей Кучаев
Другая сторона улицы
Кучаев Андрей Леонидович родился в 1939 году в Москве. Окончил Московский институт связи. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Москва» и др. В «Новом мире» публикуется впервые. В настоящее время живет в Германии.
Всего-навсего он
Только оставшись один, человек обращается к себе в третьем лице.
Думает о себе в третьем лице.
В этом нет никакой патологии. Такой взгляд на себя помогает переносить одиночество, отсутствие собеседника.
Человек видит себя словно со стороны. Иногда со спины. Как бывает с двумя зеркалами, когда клиенту подносят в парикмахерской второе зеркало, чтобы он посмотрел на свой затылок — все ли ему нравится. А он пугается в первое мгновение: кто это там, чей свежеостриженный затылок он видит?
Вспоминать в третьем лице — «он» — еще забавней! Еще дальше человек отходит от себя: неужели то прекрасное видение имеет отношение ко мне?
Он любил вспоминать те моменты жизни, когда ему грозила опасность. Настоящая опасность, которой он счастливо избегал. От этого ощущение жизни усиливалось. Избранность судьбы и жребия обещала, таким образом, исключительность и будущей судьбы — форма малого бессмертия.
Особенно вспоминался один случай. Он когда-то очень любил некую девушку, в общем-то, как выяснилось позже, пустую и жестокую, мелко жестокую, посредственность, но тогда он готов был на все ради нее. Измучила она его в те давние времена довольно-таки сильно.
Ее родители когда-то жили на Волге, там и в то время еще оставалась ее тетка. Они к ней ездили, куда-то в район Калязина.
Волга в тех местах широкая, деревня тетки находилась на крутояре, где и чернел весь порядок застарелых изб, в которых редко доживали наследники деревенских, чаще — новые владельцы из городских.
Вечерами они сидели над самым береговым обрывом, небо над широкой рекой раскидывалось неохватно. Один край его падал за далекий лес, уже за избами, долго горел шафраном и синькой, удерживая летний закат, в то время как противоположный край, заречный, на полмира распахивал стылую бездну, наполнялся звездами и был столь высок, несмотря на темноту, что захватывало жутко дух, и река, широко текущая и одновременно стоящая на месте, начинала пугать своей живой мощью.
Тяжелые баржи медленно одолевали течение или покорялись его воле, влеклись с тяжелыми гудками и одиноким огоньком топ-сигнала. Они гляделись привидениями жутче и внушительней пресловутого «летучего голландца», а сама река становилась загадочной и потусторонней, как Стикс.
Впрочем, развешанное на иной барже бельишко, шальной пес, перебегавший с кормы на нос, делали всю картинку уютной и будничной.
В одно из утр они махнули на другой берег, поссорились, и он в сердцах прыгнул из лодки, хотел вплавь вернуться домой, голова была дурной от выпитого, тут как раз подвернулся пароход, деваться было некуда, и он ушел под борт, к вящему ужасу и восторгу пассажиров.
Как его не утянуло под винт, как он выплыл — непонятно. Спасли его рыбаки на моторке, заметившие столичного дурилу пловца…
Спустя годы после разрыва, уже в новой жизни, свободной, он опять решил навестить ту деревню, то место на Волге, чуть не ставшее для него роковым.
Сел на пароход, как был, с авоськой, в которой крутилась бутылка «Cтоличной», с закуской и даже вилкой, — ужинали с друзьями в ресторане речного порта.
Он нашел тот деревенский дом, дом оказался обитаем — отец давней подруги, верзила волгарь принял его с мрачным равнодушием, с тем самым, с которым живут эти люди и которое рассеивается только с выпивкой. Бутылка оказалась кстати. Они выпили. Время было совсем неподходящее для возлияний — вставало утреннее июльское солнце, начинало припекать спозаранку, что обещало несусветную жару днем.
Хозяину взбрело в голову отправиться на дощанике — утлой плоскодонке — по реке за топляками — мокрым притонувшим лесом, отставшим от сплавных плотов. Бревна эти, черные и тяжелые, как чугун, плавали недалеко от поверхности, повинуясь вихревым потокам в затонах и проливах между островами. Они могли проломить дно неосторожного судна или моторки, отчего волгарь и взял дощаник, сидящий в воде неглубоко.
