С этим — кто не согласится? Да, бесконечно жаль человека. Любого. И да, это чувство очень острó. Но, продолжая знакомство со стихами Л. Миллер, невольно смутишься новым открытием.

Одежды искушенного мудреца могут обратиться скафандром Агасфера, делая простое прикосновение к живой, не опосредованной словом жизни — невозможным. Так и поэт может оказаться в плену у своего мастерства.

Но… так ли совершенно это мастерство, чтобы доверяться ему безоговорочно? Да и так ли уж «загадочен» порядок «счастливых слов»?..

Милые стихи — по-детски открытые, действительно вроде бы счастливые. Но и по-детски же продекламированные.

Вот сказалось у меня: «по-детски» — и перебросило мостик к другой мысли, к другим даже заботам. Одна забота — такая: сын мой шестилетний — стихов не любит. Ни с Пушкиным, ни с Рубцовым к нему и не подступись. Единственное исключение — Николай Тряпкин. Тут мы оба с удовольствием, наперебой с ним наизусть читаем:

Почему эти стихи мальчишке нравятся? А очень уж напоминают веселые детские считалки. Тем более, что таковы они и по настроению, «слог смыслу соответствует» (Слуцкий). А вот стихи Ларисы Миллер я сыну предлагать не стану. Опасаюсь: вдруг они ему… тоже понравятся. И начнет он бездумно отщелкивать, подскакивая на одной ножке при каждой стопе:

А мне очень не хочется, чтобы он здесь бездумно декламировал. Но читать это иначе — вряд ли получится. Увы, стихи Миллер в большинстве своем — поразительный пример того, насколько интонация может «не помнить» о настроении (или настрое?).

Миллер, впрочем, пишет не для детей. И не для юношества. Для людей, уже отягощенных каким-никаким опытом. Делясь, так сказать, опытом своим. Но вот личного-то опыта, глубоко частного, в ее стихах и не много. Что же в них? Почти никогда — переживание, почти всегда — лишь констатация его. Даже не свидетельство, именно — констатация.

Действительные же удачи начинают видеться скорее как отрадные исключения из некоего авторского правила. То они проявляются в виде чего-то настолько зыбкого, до чего умная философия снизойти не успевает:

То в них отход от умозрительности в нечто, не испытанное как факт биографии, но зато отчетливо пережитое в собственной душе.

Зато и миг пойман, и переживание остается наивным и непосредственным. Это и удерживает. А вот «общефилософские» сентенции перестают трогать.

Трудно писать о поэтессе, к которой относишься с давней симпатией, и при этом не больно-то лестно отзываться о ее стихах. И это — после стольких лет честного стихописательства. Если бы кто раньше, если бы кто упредил эти мои инквизиторские заметки… Ведь были же у поэтессы учителя. И какие! Что ж они-то? Спросить бы…

Искать этих учителей долго не надо. Их имена часто появляются во многих эссеистических заметках Ларисы Миллер. Из поэтов — их двое. Один заочный — Георгий Иванов, другой, Арсений Тарковский, был многолетним непосредственным собеседником. Собственно, отсюда и весь мой давний интерес к творчеству Ларисы Миллер: два самых дорогих поэта ХХ века у нас — общие. Так что ваш покорный слуга тоже рад был бы оказаться их учеником. Но получилось — с ученичеством — лишь ровно наполовину.

Литература может явить нам много учеников, продолжателей, подражателей, эпигонов, например, Велимира Хлебникова, или раннего Пастернака, или Георгия Иванова, или Даниила Хармса, или Николая Клюева, или Владимира Маяковского, или Марины Цветаевой, или Николая Рубцова, или Иосифа Бродского, или Владимира Бурича, или Юрия Кузнецова, или Ларисы Миллер. Но я не могу представить себе учеников, продолжателей, подражателей, эпигонов, например, Владислава Ходасевича, или позднего Пастернака, или Арсения Тарковского.

Дело не в поэтическом уровне этих разных групп. И чьи-то стихи даже вполне могут напомнить своих «предшественников» во второй группе. Вот только о «влиянии» говорить в ней не приходится. Природа встречающегося иногда сходства здесь другая, не переимчивая. Очевидно, она где-то глубоко в личности самих авторов и только им самим, но не кому-то другому, и может что-то надиктовывать.

Зато внешняя «рекомендация» свой след вполне может оставить. Например, такая — Тарковского: «Сила стихотворения Л. Миллер не только в способности к обогащению слова, но и в том, что эта сила служит выражению одной мысли, одного суждения от первой до последней строки, — кажется, это основной секрет ее убедительности… (курсив мой. — В. Ц.)». Насчет «обогащения слова» — не уверен, зато вторая часть суждения — бесспорна. И очевидно, что вольно или невольно, но активно взята поэтессой почти как метод. И в этом смысле Миллер можно считать достойным антиподом, например, Бродскому.

Однако если от общения с Тарковским «практической», чисто стиховой пользы можно сохранить не много, то «школу» Г. Иванова отрицать вряд ли кто возьмется. Но всем ли удается вынести из нее самое ценное? Увы…

«Интонация Г. Иванова бесконечно меняется», — пишет о нем Миллер. Очень верно подмечено. Интонация Иванова только кажется почти одинаковой в большинстве его стихотворений. Но вот в этом-то, в данном случае драгоценном, «почти» — и все дело. (Совсем как у самого поэта: «И не страшны мне ночные часы. Или почти не страшны».) Именно это «почти» и таит в себе бесконечное разнообразие интонации. Словно мы открываем все новые и новые оттенки, бесконечно приближаясь к спектральной линии человеческих эмоций, переживаний, ощущений. В отличие от дискретного просто разнообразия (присущего, например, Бродскому), требующего специальных стилистических и технических ухищрений.

Но вот незадача: стихи самой Ларисы Миллер бесконечно разнообразными по интонации — не кажутся. Хуже того, они не кажутся и просто разнообразными ни по содержанию (суть которого художественная мысль плюс стихотворная форма), ни, главное, по направленности авторского внимания. Тут-то, мне кажется, и камень преткновения.