То, что я скажу, может показаться и поверхностным, и чрезмерно общим, но, к сожалению, сам жанр краткого публичного выступления предполагает эти недостатки.

Всякий род творческой деятельности предполагает акт самовыражения, самореализации, но литературное творчество парадоксальным образом совмещает в себе этот акт с совершенно ему противоположным — актом самоотчуждения, метафорически, а иногда и неметафорически представляющим собой своего рода самоубийство. Дело в том, что всякая деятельность человека — художественная, техническая, производственная — предполагает отчуждение продукта, получаемого в результате. И всякий продукт, кроме формообразующего акта человеческой воли, имеет нечто в качестве материи — даже если речь идет о музыке или математике, в основе которых лежит чистое время. Но для литературного творчества материей является язык, то есть та стихия, которую Мартин Хайдеггер назвал «домом бытия», в которой только и раскрывается человек в своей человеческой сущности. Поэтому за любым состоявшимся литературным текстом всегда прозревается трагический конфликт между языком и автором, осмелившимся сделать его чуждым по отношению к себе самому, и этот конфликт, в сущности, является главной формообразующей компонентой, обеспечивающей целостность текста. Литература — или ее наиболее радикальная часть — может объявлять о смерти того или иного жанра, о смерти автора, говорить о невозможности высказывания от первого лица или, напротив, утверждать необходимость такого высказывания, она может идти по пути механической фиксации языковых изменений или, напротив, развивать усложненные повествовательные конструкции, но главное свое противоречие — невозможность и необходимость сделать язык из среды обитания объектом своей деятельности — она никогда не будет в силах решить. И опять-таки парадоксально, однако именно по этой причине любой человек, одержимый созданием текстов, — а присутствие такой одержимости я считаю необходимым, хотя, разумеется, и не достаточным условием литературной деятельности, — любой такой человек должен осознавать свой долг разрешить эту задачу по-своему, именно в индивидуальности этого волевого усилия заключается возможность самореализации в литературном творчестве. И в бесконечной аппроксимации к разрешению этого конфликта, возможно, заключается сама суть динамики литературного процесса.

Фрумкина Ревекка Марковна — лингвист, эссеист, доктор филологических наук, ведущий научный сотрудник Института языкознания РАН. Автор научных книг и статей на русском и английском языках, учебника для вузов «Психолингвистика» (2001), мемуаров «О нас — наискосок» (1997), книги эссе и мемуарных очерков «Внутри истории» (2002) и книги «Мне некогда, или Осторожные советы молодой женщине» (2004). Постоянный автор «Русского Журнала» (www.russ.ru).

Существует стереотип, согласно которому обоснованное мнение можно иметь только о том, что ты видел своими глазами. Москвичей упрекают в том, что они судят о России на основании жизни «в пределах Садового кольца»; жителю Вологды ставят в вину провинциальность, а южанину, дабы понять, что почем, советуют пожить в Норильске.

Но ведь жизненный опыт любого отдельного человека ограничен. Да и вообще дело не столько в объеме опыта, сколько в возможностях его осмысления. И потому опыт завзятого любителя странствий нередко не более содержателен, чем бесконечный ряд цветных фотографий, хранящихся в его компьютере. Смотрим-то мы глазами, но видим мозгом.

Привилегия усмотрения невидимого приобретается «потом и опытом». Географы, этнографы и антропологи для того и описывают свои наблюдения столь детально, чтобы и мы могли увидеть неочевидное и расшифровать невнятное. И то, что обычному взгляду представляется набором случайных фрагментов, для профессионала являет упорядоченную структуру.

Я не географ и не этнограф. Но применительно к реалиям повседневной жизни у меня своя привилегия: это умонастроение, которое в психологии называется когнитивный диссонанс. В его основе лежит сильнейшая потребность вписать неизвестное в область известного, то есть объяснить его. Понятно, что для этого надо не только очертить важную для себя область неведения, но и испытывать по этому поводу внутренний конфликт. Это состояние я считаю продуктивным для всякого думающего человека. Отдельный вопрос — как такие конфликты разрешаются.

Можно избежать когнитивного диссонанса, рассматривая только те вопросы, применительно к которым уже есть ответы. В силу этого очевидным считается то, что вовсе таковым не является. Мы принимаем за объяснения мифологемы и стереотипы и тем удовлетворяемся. Это ни хорошо, ни плохо — это естественно, пока жизнь идет своим чередом. Все меняется, когда обыденное сознание сталкивается с необходимостью осмыслить то новое, которое прежде как проблема существовало для одних лишь специалистов.

Вот в деревню Илейкино, куда из Москвы поездом с пересадкой доберешься не меньше чем за три часа, приезжает автолавка. Раньше в радость было купить там постное масло. Теперь привозят что угодно, в том числе — дорогое немецкое пиво. Пива я не пью, но мне интересно, почему это стало возможно.

У моих ворот, вблизи метро «Аэропорт», успешно торгует вагончик, где в крошечной витрине умещается не менее десяти сортов сыра, в том числе — адыгейский, действительно привозимый из Адыгеи. И это при том, что на расстоянии ста шагов уже несколько месяцев, как открылся супермаркет с изрядным ассортиментом и умеренными ценами.

Не менее интересно, почему в райцентре Перелюб, что в Саратовской области, стоящем прямо-таки «на нефти», такое ужасающее запустение, что телевидение отключено за неуплату, городского транспорта нет, а кругом полно факелов, причем в каждом из них сгорает газ, которого бы хватило на год для каждого из районов, окружающих этот городок.

А в то же время в ничем не примечательном городке N., где по улицам бродят козы и куры, есть Интернет, детский кружок по лепке из теста, автовокзал покрашен, а мужское население хоть и пьет, но по российским масштабам — умеренно. Отчего это?

Почему даже от «лежачего» колхоза крестьянам есть определенная польза, а от «лежачего» завода его рабочим пользы решительно никакой?

Почему в традиционных районах льноводства перестали сеять лен?

Правда ли, что на ранних огурцах кое-где можно разбогатеть не хуже, чем в южных краях — на мандаринах?

И наконец, почему мы так гордимся своей бескрайней территорией, если благополучие целых регионов зависит от пресловутого «северного завоза»?

Аргументированный и вместе с тем общепонятный ответ на подобные вопросы требует иного формата, чем статья в журнале. Статей таких не видно, поэтому считается, что у нас вообще нет аналитики. Однако аналитика есть, но не в статьях, а в книгах, написанных специалистами, но адресованных всем, кто хочет понять. Почему-то наша читающая публика этими книгами не слишком интересуется. А зря.

Три таких книги я, что называется, проглотила. Одна из них — о российской «глубинке»[2], вторая — о российской деревне[3], третья — о нашей городской бедности[4]. Все они убедительно документированы и основаны на полевых исследованиях самих авторов. Иными словами, это факты из первых рук с тщательно обоснованной интерпретацией. В результате на некоторые мои вопросы я получила неожиданные, но оттого не менее впечатляющие ответы.

Разумеется, Москва — не Россия. Но более важно, что Москва — это вообще не совсем город, а «сверхгород», почти государство, по численности — примерно две Грузии. Здесь, как подметил В. Л. Глазычев, мы перестали встречать людей, с которыми должны бы давно познакомиться просто по роду занятий. Теперь мы видим их по телевизору, читаем их тексты в интернет-изданиях или слышим о них по радио.