Геометрический узор жизни щелкнул и изменился. Головоломка наконец сложилась. Богородице Дево, упование христианом, Покрый, соблюди и спаси на тя уповающих. Плачущий несчастный старик сидел у стены брошенной церкви. На нем было пальто со срезанным карманом. Старик пел… И этот плач уходил в великую, вечную звездную ночь… В ледяном небе сверкал геометрический ковш Большой Медведицы, сито Плеяд, огромный Юпитер… Богоносе Симеоне, прииди подыми Христа, Его же роди Дева Чистая Мария. Флоренский смотрел на угасающего друга и одним углом сознания писал будущий некролог: «Перед смертью Василий Васильевич четыре раза причащался, один раз его соборовали, над ним три раза читали отходную, на него надели шапочку преподобного Сергия Радонежского…» Пускай ничего этого не было… Только беззвучное шевеление губ агонизирующего старика… На подушке лежал ссохшийся череп с высоким выпуклым лбом мыслителя. Как Флоренский шутил: монада-колобок. Все равно — тьмы низких истин нам дороже… А Розанов беззвучно пел: Объемлет руками Старец Симеон Содетеля закона и Владыку всяческих. Не старец Мене держит, но Аз держу его: Той бо от Мене отпущения просит. Маленький мальчик в заливаемой солнечными лучами беседке… Тамара Жирмунская Растворение в белизне Жирмунская Тамара Александровна родилась в Москве. Выпускница Литературного института им. А. М. Горького. Автор нескольких лирических книг. Живет в Мюнхене. * * * «Петушок или курочка?» — голос из дальней дали. В майке и трусиках дурочка, снова в игру не взяли. Переоденусь в платье я, косу стяну тесьмой. «Дачная аристократия» — год сорок восьмой. Я не в обиде: отроки чужды самокопанию, я в стороне, и все-таки тянет в эту компанию. Мальчики там тщедушные, но по развитью взрослые, девочки там воздушные… Ночи стояли звездные, дни на цветах настояны… гбода даже не минет — будут отцы арестованы, детство детей покинет… Нету у нас «Победы» лаковой — первый выпуск, дачу снимаем у деда в потной рубахе навыпуск, нету у нас скочтерьера… Папе и маме моим не задалась карьера. Дом наш несокрушим. Иноходец Памяти Владимира Корнилова. Был у меня друг. Нету таких в округе. Я не сразу, не вдруг друга узнала в друге. Что душой одинок, — все друзья перемёрли, — что соленый комок у насмешника в горле, что без матери рос и, во всем независим, подпадет под гипноз женских строчек и писем, что живая вода — чувство сестринства-братства — мне открылось, когда начинало смеркаться… Не Урбанский, но с тем было внешнее сходство: не удержишь в узде нервного иноходца. Иноходью среди чинных, как на параде, шел. А ему: «Гляди, вышколим тя, дядя!» Школили. Били в лоб, и по глазам, и в темя, не выделялся чтоб, в ногу чтоб шел со всеми. Тошно от холуев, им бы заняться случкой… За него Гумилев, и Есенин, и Слуцкий. Честь родимой земли — личное его дело. С двух концов подожгли — так в нем совесть горела… Что дожало его, я не знаю: имейлы, по само Рождество, путались и немели. В боль свою заточен… Ни малейшей надежды… «Говорить с ним о чем?» Обо всем, как и прежде… Лишь восьмого числа дух из темницы вышел. Запоздала хвала. Думаю, он не слышал траурных передач, что звенели в эфире. Сдавленный женский плач все же созвучней лире. * * * Лебедиха у спуска в пруд, в студеную сырость. Поработала гузкой, а потом раскрылилась, перевесила через край свое опахало, чтобы яйца прогрелись, ни одно не пропало. Молодец, пионерка из самых отчаянных! Распласталась, как грелка на фарфоровый чайник… Где же лебедь? А лебедь бьет крылами о воду, он достроит, долепит домик Богу в угоду, он старается тоже: из травы одеяло подтыкает под ложе, только б не замерзала, носит ветки, былинки с верностью лебединой и сдувает дождинки со своей половины… Лебедиха на яйцах — значит, надо встряхнуться, а не спать на полатях — можно и не проснуться. В мире взрывов и пыток, лжи, предательства, мести пусть свершится прибыток хоть в лебяжьем семействе. Сон Как же я не заметила ни авто, ни трамвая? Маму только что встретила — и уже провожаю. Но не в мрак крематория — в край, где небо и солнце, на машине, которая здесь иначе зовется. Все другое: иначе я и люблю, и прощаюсь. Пассажиры сидячие, я одна возвышаюсь. Расцелуемся с мамою. Говорят, это плохо, но не может душа моя дочку вызвать до срока. Вот спасибо, что двигались по такому маршруту, чтоб мы с нею увиделись, пусть всего на минуту. |
