26 Адвокат оправдал возложенные на него надежды: не только насчет землицы распорядился, но и гроб сколотили по его заказу такой, что туда не постыдился бы лечь участник маёвки 1905 года. Похороны были пышными и многолюдными. Сбежались все диссиденты столицы, они и несли гроб, почтительно и величаво. Студентки МАИ, числом более сорока, сбились в пеструю кучку и жадно посматривали на Ирину и Фаину, гадая, кто они, из какой аспирантуры. Покойный за время шатаний по стране и болезни много месяцев не платил членских взносов, тем самым сам себя выгнал из партии, чего диссиденты знать не могли. И они считали поэтому, что сын пошел по стопам отца, что покойник при жизни был исключен из партии за порочащее КПСС поведение и активную антисоветскую деятельность. (О чем не преминули отметить зарубежные голоса.) Устроили поминки. Много незнакомых людей подходили к Вадиму и украдкой пожимали ему руку, благодаря за мужество и принципиальность. Соизволил появиться и сам Иван Иванович Лапин-Лапиньш, тепло обнявший Вадима, вернувшегося в лоно его семьи, и объятие это зачтется академику — и в близком будущем, и отдаленном. Назавтра Вадим Глазычев переехал в хорошо знакомую ему трехкомнатную квартиру. Ничто не изменилось в ней. Та же мебель, те же ковры и паласы. Книгами заполнены оба шкафа и полки, ничего уже доставать не надо. «Грюндиг» в стенке, «Розенлев» на кухне. Ирина немного пополнела, но стала чуть выше ростом. Те же бедра работящей латышки, грудь колышется от волнения, когда голубые глаза смотрят на обретенного наконец мужа. У нее есть деньги, с ними можно пересидеть этот мутный период всевластия тех, кого Фаина называла нигилистами. Инна Лиснянская Сверчок Лиснянская Инна Львовна родилась в Баку. Лауреат Государственной премии России и литературной премии Александра Солженицына (1999). Постоянный автор нашего журнала. * * * Хорошо, что светится экран, Что за рифмой бегает курсор, Как за визой в область южных стран, Где цикад не умолкает хор, Перекрикивая океан. Мой сверчок, ревниво не сверчи. Это только рифмы да мечты Оторваться от твоей печи, От заиндевелой черноты И от снегом вытканной парчи. Не окно — Малевича квадрат. Оттого, мой родненький сверчок, И строчу о пении цикад. Впрочем, здесь и ты не новичок В смысле упований и утрат. 14 сентября 2003. * * * Если что я и знаю о времени наверняка, Только то, что минута всегда обгоняет века. И из редких гостей тороплюсь в одиночество: в нем Кресло ждет своего неподвижного седока, Ждет тахта своего лежебоку, забытого сном, Ждет окно созерцателя леса, который пылит Всей пыльцой, всей трухой, да и всем, что поет и болит. Ждет компьютер таинственной правды о нашем житье, Но все мысли о жизни брезгливо стирает delete, Так со стойки когда-то стирал чаевые портье. Впрочем, речь не о львовской гостинице, где я с тобой Незаконно жила и была недовольна судьбой, Да и речь не о смерти твоей. Так о чем же, о чем? То, что вечности было жерлом, нынче стало трубой — Ржавый дым из нее пахнет порохом и кирпичом. 27 августа 2003. * * * Встал над тобою черный гранит, Необработан камень с торца. Ангел, который меня хранит, Обрел черты твоего лица В нимбе седого венца. Голосом, как окисленная медь, Он говорит мне: кончай скорбеть, Это тебе не к лицу. Ты рождена, чтоб любить и петь Землю и славу Творцу. Я ставлю на стол стаканчик винца И сыр твой любимый «дор-блю» И ангелу, плача, долблю: Я буду, молясь, скорбеть без конца, Пока ты являешь черты лица, Которое я люблю. 28 августа 2003. * * * Твержу себе: не помни ни о чем! И с каждым новоявленным лучом Жизнь начинаю с чистого листа, Но он настолько тонок и прозрачен, Что мне видны и дальние места, Над коими твой профиль обозначен, — И плачет память за моим плечом. Забыла я, что память — серафим, Что мной ты больше Господа любим, Что в этом главная моя вина, И я такою памятью казнима, В которой и одесская волна Вдруг превращается в лохмотья дыма И вьется над надгробием твоим. Седой золой становится арык Под деревом, где ели мы шашлык В ступенчатом предместье Душанбе, И вся зола, похожая на хлопок, Стекается на кладбище к тебе, Где ты, мой свет, самолюбив и робок, Лежишь к корням осиновым впритык. Так начинается мой чистый лист. О нет, не дым, а дождь осенний мглист, Да и не хлопок бел, а снежный наст, А профиль твой — лишь солнца подмалевок. Но нет, пощады память мне не даст, — И по избе, под шорохи полевок, Брожу, как обезумевший турист. 3 сентября 2003. * * * И сидя на месте, не нахожу себе места. Пурпур и золото — царственно и скандально На фоне мокрого неба цвета асбеста. Кто говорит, что обратно пропорционально Время пространству, того не срывало с насеста, Того не несло, как с этих деревьев лохмотья. Время летит, но разве листок не время, Хоть и летит не по своей охоте? Да и моя обувка разве не стремя, В особенности при головной ломоте. Голову ломит от мыслей, что надо вскоре Свидетельство предъявлять о твоей кончине И прилагать к нему в нотариальной конторе Множество справок. Словно бы смерть твоя ныне Мероприятие некое, а не горе. Снова бреду я к могиле с охапкою клена, Чтобы на черный гранит положить тебе пурпур. Голову ломит и давит асбест небосклона. Громко орет ворона в картавый свой рупор Что-то про вечный сон. А вечность бессонна. |
