Конечно, эти мыслители далеко отошли от Гомера в развитии сущностного представления о душе, которая уже стала утрачивать свою образность. В самом деле, если тело — всего лишь колесница, то едва ли душа, существовавшая задолго до его появления на свет, имеет такую же форму. Аристотель со свойственной ему обстоятельностью обсуждает взгляды предшественников, отождествлявших душу с импульсом, движущей силой, движением (Фалес, Гераклит, Анаксагор, пифагорейцы), умом (Демокрит, в новое время — Декарт, помещавший душу в шишковидную железу мозга), водой (Гиппон; эта точка зрения по происхождению может быть египетской или месопотамской, так как жители этих стран считали воду душой земли, а ведь человеческое тело тоже из земли) и, наконец, кровью (поскольку кровь по отношению к телу то же, что вода по отношению к земле).

Последняя точка зрения, приписываемая Аристотелем ученику Сократа Критию, интересна тем, что аналогичные представления мы находим в Библии («ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его»). По крови устанавливалось не только генетическое, но и духовное — сущностное — родство. Жена Моисея Сепфора, бросая к ногам бога обрезанную крайнюю плоть первенца своего, говорит: «Ты жених крови у меня». Чтобы породниться душами, пили разбавленную кровь или заменяли ее вином. Символическое значение вина сохранилось в ритуале причастия, скрепляющего духовное родство с богом (не обязательно провозглашать тост «на брудершафт», чтобы прочувствовать сакральный смысл совместного распития спиртного; участники этого действа в ускоренном темпе воспроизводят типовые взаимоотношения двойников от братской любви до братской же ненависти).

Вместе с тем раннее христианство со свойственной ему эклектичностью вобрало и душу-двойника с его характерной атрибутикой. Иисус сохранил после воскресения раны от гвоздей и копья, и скептик Фома смог вложить в них пальцы и ладонь, чтобы удостовериться в их подлинности. Души-двойники проходят через Средневековье прямо в дантовский ад, где им предстоит вечно убегать от разъяренных (душ) псов или нести в руках собственную голову — посмертный атрибут Бертрана де Борна. Если верить Данте Россетти, то прерафаэлитский художник мог создать портрет собственной души в виде молодой дамы, облаченной в длинное серо-зеленое платье (такой она изображена в «Руке и Душе»).

Но не тем же ли занимались художники во все времена? Кем были Галатея, Мона Лиза, Беатриче, Лаура, Ленор, если не проекциями душ, обретших в них бессмертие? Портрет дышит страстью, а на ощупь это лишь шероховатая поверхность. Страсть портрета вечна, из нее не проистекает никакого действия. Это, пользуясь формулой Роберта Музиля («Человек без свойств»), «случавшееся без того, чтобы что-то случалось». Словом, идеальное местопребывание души.

Для пещерного человека живопись была, как можно предположить, средством уловления душ. Изображение было двойником, над которым можно колдовать, чтобы воздействовать на того, что бродил на свободе. Воспроизведение тотема живописными или драматургическими средствами открывало возможность магического воздействия. Однако подлинная религия тем и отличается от магии, что исключает всякую возможность обратной связи: только бог воздействует на человека, но никак не человек на бога (Аврааму, правда, еще удавалось в чем-то убедить Иегову, но это не более чем пережиток старинной магии). Видимо по этой причине Ветхий Завет запрещает любые изображения — подмену бога рукотворным двойником и магические проделки с ним. Христианство в этом отношении более демократично: церковная живопись предполагает переход части божественной сущности к изображению, особенно очевидный в случае чудотворных икон.

Романтики возродили древнее буквалистское понимание магии искусства, которое встречается у Новалиса, Тика, в «готических» романах Гофмана и Метьюрина, чей «Мельмот Скиталец» инспирировал гоголевский «Портрет» и «Портрет Дориана Грея». Оскар Уайльд, приходившийся дальним родственником Метьюрину, в последние годы жизни называл себя Себастьяном Мельмотом (первое имя подсказали стрелы на тюремной одежде). Ущерб, наносимый Дорианом своей душе, становится зримым благодаря двойнику-портрету, которого он пытается убить. Иначе складываются отношения с рисованным двойником в «Вальтере Эйзенберге» К. Аксакова. Вальтер страшится жизненных испытаний и хочет переместиться на холст, слиться с автопортретом. Эти литературные примеры иллюстрируют два типа взаимоотношений между двойниками, которые будут рассмотрены ниже.

В зале с зеркалами случается вдруг увидеть идущего навстречу до странности знакомого и в то же время совершенно чужого человека, внушающего смутные опасения какой-то своей неуместностью. Кто бы это мог быть? Времени между удивлением и узнаванием достаточно, чтобы спустить курок. Так по крайней мере считает патер Браун в детективном рассказе Честертона «Зеркало магистрата», герой которого увидел в собственном отражении заклятого врага.

Созданный по образу и подобию, библейский Адам был, как выясняется, не копией бога, а его зеркальным двойником с противоположными свойствами. Изгнание из рая и последующее земное странствие — пример одного из ранних конфликтов двойников. Подобные путешествия совершаются во внутреннем мире и далеко не всегда оканчиваются благополучным возвращением, заключением мира с самим собой, хотя цель их именно в этом.

После изгнания из рая первые мужчина и женщина в свою очередь принялись плодить двойников. И родила жена Каина. И еще родила брата его, Авеля. Вопреки традиции, считающей Авеля младшим, здесь нет указаний на последовательность рождения братьев, а сравнительная мифология подсказывает, что они были близнецами. Каин убивает брата своего (такое решение проблемы двоевластия близнецов существовало и в реальной жизни), отправляя его в загробное странствие.

Этот сюжет затем многократно повторен, как в зеркалах. Сыновья Авраама Иаков и Исав — зеркальные близнецы. Иаков покинул отчий кров и отправился в изгнание, опасаясь мести обманутого им Исава. Он двадцать лет — дольше, чем Геракл у Еврисфея — находился в услужении у Лавана Арамеянина. Возвращаясь, он перешел вброд через поток (реку Иавок), и боролся Некто с ним. Этот Некто явно пытался убить Иакова, но в конце концов отступился и на прощание нарек его новым именем — Израиль, что означает богоборец. Поскольку получение имени приравнивалось древними к рождению, то смысл иносказания проясняется следующим образом: Иаков встретил смерть, но превозмог ее и переродился, стал другим человеком. Лишь после этого смог он обнять брата-близнеца своего и вернуться домой. Этот наиболее разработанный вариант примечателен тем, что взятая в отдельности история Иакова-Израиля построена по схеме солнечного путешествия (см. выше). В данном случае, однако, он не целостный субъект, а один из двойников. Раздвоение получает функциональный смысл: лишь одна половина пускается в странствие и посещает загробный мир.

Только борьба между братьями может достичь такого ожесточения, как в кровавой истории пелопид или фиванском цикле. Древнеиндийская Махабхарата — это тоже летопись войны между братьями, потомками Бхараты.

У библейских патриархов рождались сыновья от законных жен и от рабынь-наложниц, зачастую одновременно. Один из этих полублизнецов, сын рабыни, был отродясь предназначен для служения другому — естественный «помощник». Случалось, однако, что они менялись местами. Апостол Павел, первым указавший на символический характер истории Агари, замечает по этому поводу: «Но как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне» (I Кор., 4, 29). Прекрасная иллюстрация к этим словам — история братьев-полублизнецов в «Короле Лире». Незаконнорожденный Эдмунд утверждает, что сын по плоти более жизнеспособен: