Рассматривая эти двойниковые версии творения в качестве аллегории творчества как такового, заметим, что любой творческий процесс осуществляется на двух уровнях — метафизическом и реальном. Любая творческая личность начинает с создания метафизического двойника, для которого все и делается. Двойник выступает в роли идеального читателя, слушателя, зрителя и т. п. Больше всего для этой роли подходит, разумеется, бог, наш первозданный двойник. Действительно, самые возвышенные произведения человеческого гения обращены к богу.
Но уже древний человек, выделяясь из массы и обретая индивидуальность, нуждался в более интимном двойнике и свидетеле, не вселенском, а личном боге. С развитием личности эта потребность становилась все более острой. Двойник обретал черты идеальной возлюбленной — Музы, Беатриче, Лауры, Софии, Прекрасной Дамы — превращений тех деревянных истуканчиков, которых раньше хранили в потайном месте.
Двойник может отождествляться с определенным человеком, в житейском плане не слишком близким (увиденным однажды в детстве, лучше всего умершим), чтобы сходство с ним не затемняло сходства с собой. Обращение к умершему — распространенный троп поэзии всех времен, в российской словесности восходящий к «Слову о полку Игореве». Марина Цветаева пишет умершему Рильке:
Каждый помысел, любой,
Слог в тебя ведет — о чем бы ни был
Толк (пусть русского родней немецкий
Мне, всех ангельский родней!).
Вся поэзия, каждый слог, таким образом, обращены к (в реальной жизни малознакомому) двойнику-поэту и только к нему, а так как он в ином мире, то ангельский язык уместнее любого из земных. Живые вообще исключаются из числа возможных адресатов: «мне безразлично — на каком непонимаемой быть встречным». Уход Рильке — это и утрата, и приобретение двойника.
Первое письмо тебе с вчерашней,
На которой без тебя изноюсь,
Родины — теперь уже одной из звезд.
Как библейский бог, сотворив человека, благоустраивает для него землю, так и поэтесса, увидев двойника на «незастроеннейшей из окраин», заполняет ее блоками подручной метафизики. В дело идет платоновский образ звезды — колесницы души. Однако и Земля — колесница души на мирском участке пути. Поэтому душа Рильке со своей колесницы видит Землю как звезду еще пребывающей на ней родственной души.
Прием двойных зеркал — взаимного отражения двойников друг в друге — позволяет достичь вышей степени отстраненности, представить собственное существование как сон двойника, которого видишь во сне.
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана...
Спящему мертвым сном снится возлюбленная — теперь одна на пиру жизни.
И в грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той...
В то же время двойное отображение — развернутая метафора творчества с его обратными связями. Ведь не только творец создает двойника, но и двойник по ходу дела создает творца, освещая его душу отраженным светом.
Душа
Представление о душе как двойнике восходит к «Книге мертвых» и постоянно символизируется парами, в которых один из двойников смертен, другой — бессмертен.
Озабоченные одиночеством Гильгамеша, боги создают него друга-двойника Энкиду, которого «постигла судьба человека», т.е. он умер и отправился в подземное царство. Гильгамеш последовал за ним, но не смог вернуть друга.
Один из близнецов Диоскуров также должен был стать добычей смерти, чему воспротивился его бессмертный брат.
Сын человеческий был рожден святым духом (небесной девой, как это представлялось говорившим по-арамейски) через посредство земной девственницы и обрел бессмертие. Небеса позаботились о том, чтобы в период пребывания на земле он не остался без двойника. Всего на шесть месяцев раньше преклонных лет Елизавета, доселе неплодная, зачала с помощью архангела Гавриила младенца мужского пола, который взыграл в чреве ее в момент зачатия Иисуса и тоже исполнился святого духа. Двойник был задуман как предтеча — помощник, расчищающий путь. Он тождествен и в то же время противоположен Иисусу. Он не ест, не пьет (а сын человеческий любит выпить и поесть). Он предшествует Иисусу как в рождении, так и в смерти, пролагая дорогу в загробное царство (Ирод Антипа принимал их за одно лицо и не решился казнить Иисуса, полагая, что имеет дело с воскресшим Иоанном).
Мифологическая символика представляет смерть как разделение двойников. Однако относительное значение того, кто подлежит тлению и того, кто обречен на бессмертие, меняется в зависимости от общих мировоззренческих установок.
Одиссей на пути домой посещает царство Аида, где его окружают души умерших. Среди них его мать Антиклея. Тщетно пытается обнять ее Одиссей.
... Такова уж судьба всех смертных, какой бы ни умер:
В нем сухожильями больше не связано мясо с костями;
Все пожирает горящего пламени мощная сила,
Только лишь белые кости покинутся духом; душа же,
Вылетев, как сновиденье, туда и сюда запорхает.
Душа порхает в растерянности, пока психагог не отведет ее в Эреб. Видом же она подобна смертному двойнику во всеоружии всех его сущностных признаков. Вот душа Геракла:
... Темной подобяся ночи, держал он
Выгнутый лук, со стрелой на тугой тетиве, и ужасно
Вкруг озирался, как будто готовый спустить ее тотчас.
Геракл, напоминает рассказчик, среди богов «в счастьи живет и имеет прекраснолодыжную Гебу», здесь, в Эребе, лишь тень его. На ней сверкает украшенная искусным рисунком перевязь — тень перевязи, которую может быть все еще носит воскресший Геракл. Лукиан заставляет тень Геракла («лук, палица, львиная шкура, рост — Геракл с ног до головы») встретиться в царстве Аида с насмешливой тенью Диогена. Диалог этих теней — пародия на неоплатоническое-раннехристианское представление о душе. Сначала Геракл привычно (по Гомеру) объясняет, что он не умер: здесь, в аду, лишь его образ. Но философ хочет узнать, существовал ли этот образ при жизни героя. Может быть, они составляли единое существо, а после смерти разделились — Геракл вознесся на Олимп, а его образ погрузился в преисподнюю. Эта гипотеза раздражает образ героя, не слишком благосклонного к новой софистике. Он хватается за лук, но, вспомнив, что оппонент всего лишь тень, выдвигает альтернативу, которая сделала бы честь и профессиональному софисту: ведь Геракл имел двух отцов — земного Амфитриона и небесного Зевса. Так вот, что от Амфитриона — в царстве мертвых, а что от Зевса — живет на небе с прекраснолодыжной. Тело же («третий Геракл») предано огню вместе с палицей. Известна и судьба лука, завещанного Филоктету, что не мешает Гераклу (образу Геракла) пользоваться этим луком (его образом) посмертно.
Тройной Геракл иллюстрирует мысль Платона о тройственной природе человека, тело которого — земная колесница души, на время сменяющая звездную, душа же божественного происхождения и состоит из двух частей — бессмертной (возвышающего нас демона в голове) и смертной (принижающих нас чувств в груди). Нетрудно увидеть здесь и намек на апостола Павла, различавшего плотское, душевное и духовное тела (в древнекитайской философии тоже есть представление о двойной душе — умирающей вместе с телом и живущей, пока о ней помнят).
