Швейцарский психолог Жан Пиаже показал, что обратимость приходит на пятом-шестом году жизни. Это событие огромной важности, поскольку с обратимостью появляется потенциальная способность к самопознанию. Именно на этой стадии возникает двойник-метаэго, производя смятение во внутреннем мире. Что было однозначным, оказалось двузначным. Юный метаэго испытывает почти болезненный интерес к играм и сказкам с превращениями. Если волк может обернуться бабушкой, то, значит, свершился переход от одномерного мышления, свойственного животным, к многомерному, свойственному человеку.

Реальность, данная нам в ощущении, оказывается поглощенной реальностью, данной нам в воображении. В этой новой реальности категоричность восприятия снимается сомнением. Сотворенный двойственным сознанием перевертыш вызывает радостное удовлетворение (хорош весьма), называемое чувством юмора. Теперь есть все необходимое для формирования личности. Только сформируется ли — вот в чем вопрос.

Природа шла к этому сотни миллионов лет. Как и всякое свойство, появившееся поздно в процессе эволюции, обратимость сознания обнаруживает большую индивидуальную изменчивость. Мы привыкли к тому, что люди различаются по развитию чувства юмора, а у некоторых его как бы нет совсем. Эти последние, как правило, любят во всем определенность, ждут четких однозначных указаний, предпочитают авторитарный режим демократическому и неспособны к усвоению иностранных языков.

Вместе с тем отсутствие чувства юмора считается более унизительным, чем недостаток музыкального слуха, пространственного воображения или математических способностей. Дело, конечно, не столько в неумении видеть смешную сторону происходящего, сколько в неспособности вообще видеть другую сторону, свидетельствующей о крайне инфантильном сознании (в психологии это явление известно как «нетерпимость к двусмысленности», сопряженная с другими личностными свойствами и, в частности, со способностью обучения иностранным языкам; однако его значение как показателя эволюционной продвинутости еще не раскрыто).

Выделение личности из окружающего мира и формирование автономной системы внутреннего мира на уровне предпосылок заложены в развитии каждого человека. Но эти предпосылки могут не реализоваться, если в нужный момент направить развитие по иному пути. Общество, склонное рассматривать человека как средство для достижения своих целей, широко пользуется такой возможностью. Вместо выделения человеку настойчиво предлагается самоотождествление с нацией, государством или территорией, принадлежность которым становится не только его формальным опознавательным признаком, но и внутренним мироощущением, подменяющим личностные свойства. Аналогично «второе я», центральная фигура внутреннего мира, подменяется внедряемой извне фигурой вождя, героя или бога, узурпирующей этот мир, как птенец кукушки чужое гнездо.

Для ребенка с неокрепшей метасистемой естественно стремление быть кем-то. По мере формирования личности невозможность ее отождествления с кем-либо становится все более очевидной. Если взрослый всё ещё видит в ком-то образец для подражания, идеальное состояние собственной личности, значит, личность не состоялась.

Вместе с тем проясняется смысл честолюбия как стремления внедрить себя в качестве «второго я» в как можно большее число душ. Это способ метафизического размножения, который можно уподобить гнездовому паразитизму (кукушка — известный пример). Если множество людей готово пожертвовать жизнью за любимого вождя, тем самым свидетельствуя о подмене им наиболее ценной части себя самих, то честолюбивые мечты, можно считать, сбылись.

В системе «народ — вождь» последний, чаще всего, формируется как зеркальный двойник, из контрастного материала (Гитлер не обладал арийской внешностью, а Сталин говорил по-русски с сильным акцентом). Вождь становится средоточием духовной жизни и впитывает энергию нации, поднимающую его до заоблачных высот или опускающую до низменных проявлений демонизма. Но и обратная связь не остается бесследной, и нация еще долго после ухода смертного двойника хранит отпечаток его мелкой смятенной души.

Демократический режим отличается от диктатуры лишь тем, что большинство имеет конституционное право навязать свое воплощение «второго я» меньшинству, делегируя властям основные духовные ценности в порядке свободного волеизъявления (чего-то в этом роде опасался М.Е. Салтыков-Щедрин, советуя не путать отечество с начальством). В демократиях сам собой возникает единый стандарт духовной жизни, который диктатура тщится установить силой. Пока в душе сохраняется потребность в подмене личного двойника общегосударственным, никакая конституция не может обеспечить ни подлинной свободы, ни демократии.

Такие духовные ценности, как патриотизм, национальное самосознание, вера в идеал, не составляют исключения из всеобщей двойственности человеческой природы, которая, с упразднением двойственности, низводится до животного уровня. Так территориальное поведение свойственно многим видам животных. Человек научился использовать в своих целях территориальный инстинкт дикой собаки, превратив её в сторожевого пса. Аналогично каждый из нас в той или иной мере обладает врожденным чувством индивидуального пространства (одни не позволяют до себя дотрагиваться, других постоянно хлопают по плечу; в общем случае индивидуальное пространство женщин и детей обоего пола более проницаемо, к ним чаще притрагиваются, чем к взрослым мужчинам), которое на метаэкологическом уровне растягивается до государственных границ и болезненно реагирует на перемещение последних. В условиях военного противостояния любовь к границе, вероятно, необходима. Однако никакой необходимостью нельзя оправдать превращение территориального инстинкта, как и любого другого кодируемого чувства, в доминанту внутреннего мира, который, таким образом, подвергается опустошению.

Мы уже знаем, что устойчивость и продуктивность любой системы, в том числе духовной, прямо связана со сложностью ее структуры (измеряемой разнообразием) и обратно — с доминированием. Монодоминантная система обладает низким разнообразием и незначительной устойчивостью. В ней велико производство мортмассы. Такие системы возникают в условиях кризиса. Если речь идет о духовной системе, то внедрение доминанты и неминуемое упрощение негативно сказываются на ее устойчивости и продуктивности. Внутренний мир потрясают истерические срывы, а духовная энергия находит выход в разжигании вражды и других формах производства мортмассы.

Кажется удивительным, что объединение людей под лозунгами духовного очищения и морального возрождения может привести к самосожжению или газовой атаке. Однако психологические процессы, развивающиеся в таком объединении, делают подобный финал вполне предсказуемым. Настойчиво внедряемая в сознание мысль о некой особой миссии подчиняет себе духовный мир, подменяя «второе я» и соответственно исключая возможность развития личности. Когда внутренний мир линеен, неоднозначность окружающего воспринимается как источник угрозы, вызывая агрессивную реакцию, которая обращается наружу или внутрь. Тот же механизм объясняет на первый взгляд загадочное, но неизбежное превращение вполне заурядного человека, пришедшего к власти, в жестокого тирана и убийцу: это его единственно возможная (за исключением самоубийства) реакция на угрожающую неоднозначность внешнего мира, вступающей в противоречие с однозначностью мира внутреннего.

Всё вышесказанное подходит под понятие лишения личности, нередко принимающего драматические формы, но чаще происходящего исподволь, с помощью приемов, которые выглядят вполне невинно. Человек может и не заметить утраты, но так или иначе это самое банальное и самое печальное, что может произойти с человеком.

Имя — не рука, не нога, не лицо, не что-нибудь еще, свойственное человеку, утверждает юная Джульетта. Что в имени? Назовите розу другим именем — она будет пахнуть так же. Это экзистенциалистское высказывание полемического характера противоречит многовековому убеждению в том, что имя — наиболее существенная часть человека. Оно — то самое слово, которое было у бога, когда он творил, произнося имена.