Если первичный знаковый язык человека в принципе мало отличается от такового животных, то сфера символического языка значительно расширена и не ограничивается брачным поведением, хотя он и поныне сохраняет связь со своим первоисточником — взаимодействием полов. Человеческий язык символов не только передает отдельные душевные состояния, но и служит внешним воплощением «внутреннего я», души. Материалом для подобного воплощения может служить весь внешний мир как нераздельный эквивалент души (каким он был для первобытного человека и остается для детей и художников), или какой-то вид животных (чьи изображения мы находим на стенах пещер в качестве символических автопортретов древнего художника, нередко соседствующих с абрисом его руки — личным знаком), или, на более поздних стадиях, умершие героизированные люди и бессмертные человекообразные существа.

Символический язык получил развитие в искусстве, которое все еще, несмотря на разнообразие жанров и стилей, представляет собой галерею символических автопортретов. В первозданном виде, как показал Зигмунд Фрейд (в «Истолковании снов», 1900), символический язык функционирует в сновидениях, причем автосимволы, всплывающие во сне из глубин подсознания, те же, что и в неолите (это, в частности, тотемные животные, воплощающие табуированные сексуальные влечения и ассоциирующийся с ними страх).

Для европейской цивилизации характерно вытеснение символов знаками, отражающее отчуждение внутреннего мира от внешнего и заставляющее говорить об угасании духовной жизни. При этом символы сновидений становятся все менее понятными, как и искусство. Однако двуслойность современного языка сохраняется как несовпадение поверхностной структуры речи с глубинной структурой, которая, как показал Наум Чомски (в книге «Синтаксические структуры», 1957 и других работах), может быть выявлена методами лингвистического анализа.

Отделение слова от звука, имени от объекта, изображения от изображаемого означало рождение словесности, искусства, философии, удвоение мира, сопровождающее раздвоение личности. Двойственная природа языка служит материальной опорой двойного существования, благодаря которому человеческая личность представляет собой развивающуюся эгосистему.

Как природное существо, человек занят поисками ресурсов для жизнедеятельности и продолжения рода, собственного воспроизводства. Это занятие может поглотить всю жизнь, которая, по существу, сводится к генетическому вкладу в потомство, созданию биологических копий, наследующих склонность к такому же существованию.

Как социальное существо, человек оказывается во власти системы, сводящей жизнь к исполнению той или иной социальной роли. Поначалу существование в роли кажется игрой, комедией масок. Но роль подавляет природные желания (любовь и размножение приносятся в жертву карьере, которая делается ради успеха в любви и размножении) и настолько поглощает человека, что он срастается с маской, теряет ощущение игры и превращается в социально воспроизводимый компонент системы.

Потенциально остается возможность параллельного существования в духовном мире. Культура предлагает стандартный материал для его построения, ложащийся на индивидуальную генетическую основу, некое исходное разнообразие, которое может развиться под воздействием духовной сферы или, под ее же воздействием, исчезнуть, подогнанное под ограниченный набор прототипов.

Лишь в исключительных случаях индивидуальная основа оказывается настолько неподатливой, что ни одна из готовых масок не подходит. Такой индивид обречен

Оказавшись в одиночестве, он конструирует собственный мир и опредмечивает его, подобно первому человеку или младенцу (в той мере, в какой индивидуальное развитие повторяет ранние этапы истории человечества). Нежелание использовать готовый материал ставит его в положение клетки, размножающейся делением, или бога Атума, использующего для той же цели собственные физиологические отправления. Вообще творчество в чистом виде есть некий атавизм, повторение ситуации первобытного шамана, преломленной в ситуации бога, создающего из слов нечто по своему образу и подобию.

Человекообразный космос был увиден глазами первобытного художника, который не намеревался отобразить мир, а скорее хотел повторить в нем себя самого. Если библейский бог сотворил смертного двойника по своему подобию, то в процессе художественного творчества происходит обратное: художник вкладывает в произведение свою духовную энергию в надежде создать двойника, который переживет его самого, а может быть, приобретет бессмертие. Художник, даже если он по каким-то соображениям стремится к добросовестному изображению окружающего, все равно не создает ничего, кроме автопортретов, которые затем выставляет под разными именами. Потребитель искусства использует их как материал для построения своего собственного двойника. Ведь искусство для этого и существует.

Жертвенность творчества в том, что двойника невозможно продать или подарить без ущерба для себя, без субботнего опустошения, которое неизбежно наступает после окончания работы, даже если все созданное «хорошо весьма». Но и потребитель рискует, подменяя собственное представление о себе представлением о себе другого человека. Несоответствие используемого художественного материала первичной духовной основе порождает чувство несовместимости с самим собой (если в качестве модели взяты, например, Христос или Будда) и в конечном счете комплекс вины или — как другую крайность — отказ от «первичного я».

Невозможность сосуществования двойников приводит к реальному или метафизическому самоубийству (ведь никто не верит, что можно не быть, не существовать вообще; самоубийство — не самоуничтожение, а разрешение предельно острого конфликта двойников). В детском варианте роль несовместимого двойника исполняют родители, в любовном — неверный возлюбленный, в идейном, как у Перегрина или Кириллова, — все человечество.

В реальной жизни метаэго убивает первичного двойника, в метафизической — наоборот. То и другое одинаково трагично (Цветаева писала о самоубийстве Маяковского: в течение десяти лет Маяковский-человек убивал Маяковского-поэта; наконец Маяковский-поэт восстал и убил Маяковского-человека. Ее собственная история в тех же терминах выглядит как более последовательное убийство человека поэтом).

Еще один вариант самоубийства — это отказ от духовной пищи или ее замена чем-то неудобоваримым, что может уморить метаэго. Жизнь становится одномерной, практически превращается в ничто. Самоубийством можно считать и поглощение «первичного я» агрессивным метаэго, смещение жизни в метафизическую плоскость, отчего она становится вторичной — «случившимся без того, чтобы в самом деле случиться», ожиданием неких событий, уже пережитых на метафизическом уровне и притаившихся, как музилевский «зверь в чаще», который так никогда и не прыгнет.

Этические проблемы, возникающие при совмещении протоэго и метаэго как равноправных компонентов личности, находящихся в отношениях дополнительности, а не конкуренции, представляются сложноразрешимыми из-за существенных различий в происхождении, среде обитания и способе существования этих двойников-антиподов.

Эволюционная история протоэго началась много миллионов лет назад с появлением сексуальности, рекомбинации генов и полового отбора. Особь из полноценной размножающейся единицы превратилась в элемент репродуктивной системы, состоящей как минимум из двух особей. Вскоре эта система выдвинула ряд императивных требований.