Родовое имя первоначально совпадало с обозначением тотема, сакральной сущностью рода. Впоследствии, будучи произведенным от характерного признака, профессии или родовой вотчины, оно сохраняло сущностное значение. Джульетта думала, что, сменив имя, Ромео перестанет быть Монтекки. Гамлет думал, что вопрос быть или не быть целиком находится в его компетенции. С таких ошибок начинается экзистенциализм — учение, отвергающее судьбоносное значение сущности и саму сущность (в восточном варианте, дзен-буддизме, эта установка звучит как «убить Будду»).

В самом деле, все, что случилось с Джульеттой и Гамлетом, выглядит как цепь нелепых случайностей — бессмысленный шум и слепая ярость. Однако в результате завершился давний конфликт Монтекки — Капулетти, и Фортинбрас смог покончить с (начавшейся в прошлых поколениях убийством старшего Фортинбраса старшим Гамлетом) войной Дании против Норвегии. Если человек не различает в шуме тяжкую поступь судьбы и в ярости — разрешение конфликта близнецов, значит, он выпал из связи времен.

Одиссей был хитроумным не по воле счастливого случая. Его дедом по материнской линии был Автолик, знаменитый вор и обманщик, происходивший от самого Гермеса, божественного покровителя воров и обманщиков. Коварный Тантал пытался скормить богам сына своего Пелопа (чтобы испытать их всеведение). Сын Пелопа Атрей приготовил для своего брата Фиеста блюдо из мяса его сыновей. Рожденный от кровосмесительной связи (как орудие мести) сын Фиеста Эгисф убил Атрея, сын которого Агамемнон принес в жертву свою дочь Ифигению и в свою очередь был убит Эгисфом, который пал от руки сына Агамемнона Ореста. Такова судьба пелопидов. На Пелопоннесе их потомки еще долго продолжали убивать детей, которых считали неполноценными. Их карма, вне сомнения, связана с дурной наследственностью. Эта история интересна и тем, что в ней отчетливо проявляется связь самого представления о карме с наследственностью и, в частности, с инцестом.

В прошлом душу ребенка нередко уподобляли чистому листу бумаги. По свидетельству Данте, она выходит из рук Господа, «плача и смеясь, как младенец». Социальная антропология тоже склонна приписывать все свойства души воздействию общественной среды. Но не лучше ли прислушаться к Платону, самому опытному и проницательному проводнику по лабиринтам метаэкологии, который утверждал, что душа много старше тела («Тимей»). Ведь ее первооснову составляет генетическая память.

Птенец, выращенный в изоляции, тем не менее способен исполнить свою видовую песню, хотя и неточно: вклад обучения очевиден. Новорожденный обладает значительным запасом навыков и идей, сохраняемых в генетической памяти, и уже на пятом месяце умеет не только плакать и смеяться, но также складывать и вычитать (на этот счет существуют специальные исследования). Следовательно, в его генетической памяти запечатлены представления о структуре мироздания как основе математической символики и о цели жизни как продолжении дела, начатого далекими предками.

Однако, по свидетельству Платона, душа новорожденного теряет память, и ему в дальнейшем, чтобы стяжать совершенную жизнь, приходится «исправлять круговороты в собственной голове, нарушенные еще при рождении».

Мы возвращаемся к спору между платониками, которые отстаивали высшую реальность сущностей (эйдосов) по отношению к эфемерной реальности явлений, и киников, которые признавали лошадь, но не «лошадность» как общую идею этого вида животных. Размежевание владений протоэго, физиологического «я», и метаэго, метафизического «я», хранителя личной идентичности, намечает выход из этих давних и, как кажется, тупиковых разногласий. Лошадь принадлежит миру протоэго, в котором действительно нет места лошадности. Идея лошади принадлежит миру метаэго, который оперирует исключительно сущностями.

Метаэкологическая система, формирующаяся для жизнеобеспечения метаэго, целиком состоит из сущностей, подобно тому как экологическую систему образуют конкретные вещи. Спорить о том, какая из них реальнее, по-видимому, бессмысленно. Система наследственной информации, или геном, хранит в своей памяти как то, так и другое. Человеческий зародыш в ходе развития последовательно воплощает общие идеи бластулы, гаструлы, позвоночного животного, млекопитающего и, наконец, человека. Конкретизация этих идей, дающая, в конечном счете, некую личность, начинается на поздних стадиях эмбрионального развития и продолжается в течение всей жизни.

Поскольку генетическая память содержит не только сведения о телесном облике, но и некоторый набор самых общих мировоззренческих и этических идей, то не лишены оснований представления древних об априорном характере этих идей, имманентных душе, которая много старше тела.

Змея когда-то считалась воплощением мудрости, потому что у нее раздвоенный язык. Еще больше язык раздвоен у человека.

Мирно кормящиеся обезьяны все время похрюкивают — это некий звуковой фон, настраивающий стаю на одну волну и внезапно взрывающийся сигналом тревоги. Судя по тому, что мы до сих пор тяготимся молчанием и воспринимаем полную тишину как смутную угрозу, такой же рой звуковых сигналов, должно быть, окружал и первобытного человека. Выделение из него слова было творческим актом огромного значения. Параллельно обретали определенность контуры явления и его словесное обозначение, или имя.

Иначе говоря, слово и его референция рождались в сознании как сиамские близнецы, связь между ними казалась нерасторжимой. Из этой нерасторжимости вытекало убеждение в магической силе слова, его способности сотворить желаемый мир по подобию говорящего. Говорить начали именно с этой целью. Врачевали словами («лекарь» и «лексика» от одного корня). Не вызывала сомнения возможность воздействия на человека или вещь путем произнесения имен — ведь имя было частью, как клок волос, рука, обвод руки на стене.

В основе современной лингвистики лежат представления немецкого философа XVIII в. И.Ф. Гердера о параллельном становлении человеческого интеллекта и человеческого языка. Однако познавательные возможности этой концепции еще далеко не исчерпаны. Слово рождалось в непосредственной связи с пониманием вещи как знак ее сущности. Затем потребовалось, однако, отделение слова от вещи как условие оперирования понятиями, человеческого мышления. В то же время вещи служили для выражения (опредмечивания) внутреннего состояния человека и в этом своем значении также могли подменяться словесными и иными знаками, которые становились материалом для построения метаэкологической системы внутреннего мира (синкретизм слова и вещи, характерный для магического периода и лежащий в основе словесной магии, сохранился главным образом в архаичных ругательствах, происходящих от инцестуальных запретов и даже сейчас почти равносильных оскорблению действием).

В стае бабуинов детеныши нередко издают ложные сигналы тревоги, испуская крик, означающий на обезьяньем знаковом языке леопарда, хотя такового в поле зрения не оказывается. Взрослые бабуины относятся к этому терпимо, понимая, что леопард в данном случае не внешняя угроза, а выражение безотчетного страха, испытываемого детенышем. С тех пор как появились состояния, подобные безотчетному страху, крик «леопард» приобрел двоичный смысл — знак вещи внешнего мира и символ события внутреннего мира одновременно. Леопард может исчезнуть как биологический вид, но сохраниться как автосимвол, опредмеченное состояние метаэго.

Эта двойственность издавна смущала философов, часть которых склонялась к мысли о том, что леопарды, как и остальные вещи, существуют лишь в воображении. Вопрос о том, что было раньше, слово или вещь, не может быть решен без принципиального разграничения знаковой и символической функции как слова, так и вещи, хотя на практике они переплетаются, взаимно заменяя друг друга.

Уже у высших животных как бы два языка: первично-знаковый и вторично-знаковый, или символический, ошибочно приписываемый одному лишь человеку. На первом знак означает вещь какой она представляется животному (так крик, обозначающий змею, передает исходящую от нее опасность). Этот язык поддерживается естественным отбором. На втором знак, может быть тот же самый, используется в отстраненном от первого значения смысле как символ внутреннего состояния. Рога оленя — турнирное оружие. Но для самки они означают нечто совсем иное. Символический язык у животных служит средством привлечения брачного партнера и поддерживается половым отбором.