Фольклорные стрелки-супермены Робин Гуд, Гамелин, Адам Белл, запечатленные Чосером, Джонсоном и Шекспиром, послужили прототипами целой плеяды благородных разбойников, от кальдероновского Эйсебио до Карла Моора, Лары и Дубровского, бросавших вызов системе из лесной чащи, с каледонских скал, с пиратских кораблей. В конце XIX — начале XX в. их заметно выродившиеся потомки нападали на старух-молочниц и ростовщиц, возмещая недостаток мужества высокопарным философствованием, заимствованным у Шопенгауэра и Ницше.

Философы нового времени, обобщая духовный опыт романтического бунтарства, выступили против системы Платона почти с тех же позиций, что и его прижизненные оппоненты-киники. Эта философия жизни исходит из уникальности жизненного опыта, не подлежащего систематизации, фиктивности сущностей и утверждения свободы как выламывания из системы. Чередование платонических и кинических периодов определяет неровный ритм европейской истории.

В рамках платонизма сформировалось представление о подобии всех систем — космоса, социума, человеческой души, — управляемых общими системными законами — Ананкой, Фортуной, или как бы их ни назвали. Свобода виделась в превращении необходимости во внутреннюю потребность. Логика платонизма вела человечество прямым путем в идеальное государство, руководимое мудрецами, которые постоянно спасают народ от ими самими придуманных врагов, врут благодарным соотечественникам во их же благо, предают огню вредные сочинения Гомера, Гесиода и прочих бесполезных авторов, выводят новую расу стражей-роботов обоего пола, обдуманно скрещивая их между собой и с их помощью подавляя малейшие признаки волеизъявления граждан.

Средневековые и возрожденческие утопии, от Августина до Мора и Бэкона, следуют той же схеме (только философов все чаще заменяют технократы), и лишь Рабле начертал на стенах Телемской обители: «Делай, что хочешь».

Противостоящая платонизму философия свободной воли (древняя магия — Протагор — киники — романтики — экзистенциалисты) выявила упрощающее воздействие системы на человека, связывая преодоление необходимости с развитием человеческой личности, тем самым поднимающейся над животным существованием. Доведенная до логического завершения, философия воли ведет к разрушению системы, на обломках которой личность оказывается никому не нужной, а существование абсурдным. Ведь деструктивные действия приносят удовлетворение лишь при наличии карающей их системы.

Свобода противоречива. Если речь идет об удовлетворении желаний, то самые примитивные существа наиболее свободны: у них мало желаний. У высших больше желаний, в том числе неисполнимых, а следовательно, меньше свободы. Легко сказать, делай, что хочешь. А чего мы хотим? Кто-то должен нам это подсказать. Если желательно избавление от желаний, то само стремление к свободе есть желание, от которого следует освободиться, чтобы обрести свободу.

Раб, выполняющий положенную ему механическую работу, может готовить восстание, сочинять стихи или разрабатывать философскую систему. На свободе, обремененный заботой о хлебе насущном или о приобретении собственных рабов, он вынужден оставить эти занятия.

Мы делаем карьеру ради свободы, которую дает высокое положение в обществе, но, поднимаясь по служебной лестнице, все больше расширяем круг своих обязанностей, увеличиваем тяжесть лежащей на нас ответственности, которая чаще всего непропорциональна вознаграждению. Мы жалуемся на переутомление, недостаток досуга, потребительское отношение к нам семьи и общества, но, как старая ездовая собака, никому не уступим место в упряжке.

Врастание в систему оборачивается отсутствием свободы, выламывание из системы — тем же самым, ибо абсолютная свобода парадоксальным образом совпадает с абсолютной несвободой. Свободный выбор одинаково неосуществим в ситуации Адама, выбирающего жену, и в ситуации буриданова осла, выбирающего между двумя равновеликими охапками сена. Система ставит человека в положение Адама, отсутствие таковой — в положение осла.

Проблема Великого Инквизитора в том, что бог показал себя нерадивым тюремщиком, оставив человеку возможность выбора. Проблема Гамлета в том, что для него бытие и небытие — равноценные альтернативы. В развитии европейской культуры переход от платонизма к экзистенциализму занял несколько столетий. В творческой биографии Шекспира он уложился в одно десятилетие, между тридцатью («Ромео и Джульетта») и сорока («Король Лир»). Ромео, отправляясь на бал, где ему предстоит роковая встреча с доселе неведомой Джульеттой, произносит следующую примечательную фразу: «Пусть тот, в чьих руках руль, направляет мой парус». Юные герои этой трагедии, шуты Фортуны (fortune's fools), ничего не совершают по своей воле (не исключение два невольных убийства) и в конечном счете приносятся в жертву ради системных целей — прекращения давней вражды между кланами. Гамлет отражает промежуточную стадию, на которой герой впервые испытывает сомнения в том, что быть слепым орудием судьбы — предназначение, достойное человека.

Многие поколения превратно толковали историю Гамлета как трагедию склонного к рефлексии человека, попавшего в обстоятельства, требующие решительных действий. Вообще этот герой казался странным и действительно был таким для людей, воспитанных в традициях платонизма. Будь он персонажем Сартра или Камю, никто не нашел бы в нем ничего странного, и он мог бы занять свое законное место рядом с Посторонним и Самоучкой. Однако до появления этих последних оставалось, ни много, ни мало, триста пятьдесят лет, а пока «нерешительный» Гамлет был одиноким безумцем, уничтожавшим, следуя античной версии безумия как противостояния судьбе, крыс-конформистов вроде Полония и Лаэрта, Розенкранца и Гильденстерна. Эти импульсивные действия, впрочем, не были окончательным ответом на вопрос, существовать в системе или противостоять ей. Кризис наступил после встречи с норвежской армией на марше.

На вопрос о цели похода норвежский капитан ответил, что таковой является кусок польской земли, который не стоит и пяти дукатов, а ему, капитану, и даром не нужен. Но станут ли поляки защищать эту землю? О да, они уже выдвинули свой гарнизон. И глядя вслед шагавшим навстречу смерти десяти тысячам, что едва ли найдут достаточно места на отвоеванной земле, чтобы похоронить своих мертвецов, Гамлет подумал, что по сравнению с этим широкомасштабным абсурдом его собственная миссия не столь уж абсурдна. С этой минуты в его действиях не усматривается ничего личного: тот, в чьих руках руль, направляет его парус к жертвенной смерти во имя прекращения давней вражды между датской династией Гамлетов и норвежскими Фортинбрасами.

Итак, путь был пройден лишь наполовину. Завершить его предстояло другим шутам Фортуны — дословно повторенное, это определение теперь отнесено к безумному Лиру и нежной Корделии, одновременная смерть которых столь же ужасна, сколь и бессмысленна, абсурдна уже тем, что настигает не любовников, а отца и дочь. Если в эпилоге «Гамлета» звучит триумфальный марш, то «Лир» завершается похоронной процессией. Это, как сказано в трагедии, история, поведанная идиотом, полная шума и ярости, не имеющая никакого смысла. Это решение гамлетовского вопроса в пользу небытия — отказ от всего, что до сих пор составляло смысл жизни.

Быть в системе или не быть в ней — такой дилеммы на самом не существует. Человек — плод развития наложенных друг на друга в ходе эволюции биологической, социальной, метаэкологической систем (эстетической, этической и религиозной экзистенции, в терминах Кьеркегора). Освобождение от любой из них означает разрушение личности, а не ее созидание. Единственно доступная свобода в том, что человек принадлежит разным системам и ни одной из них полностью.

Так наши отдаленные предки, девонские кистеперые рыбы, освоив пограничные местообитания между водой и сушей, смогли избежать тупиковой специализации, сохранить эволюционную пластичность и дать начало нескольким стволам четвероногих животных.

Не столь отдаленные предки были приспособлены как к древесному, так и к наземному образу жизни. Их эволюция шла в сторону расширения ресурсной ниши, освоения новых местообитаний. Развивая социальные структуры, они черпали духовную силу в культе природы.