Религии нового времени, выросшие на почве религий магического и теократического периодов и в той или иной степени впитавшие элементы этих последних, характеризуются сокращением дистанции между богом и человеком с помощью божественных посредников, Иисуса, Будды, Магомета, которые, будучи сыновьями человеческими, в то же время неразрывно связаны с потусторонним миром в качестве сыновей, полномочных представителей или (в буддистском варианте) перевоплощений богов. Именно благодаря произведенному таким образом сокращению дистанции стал возможен призыв: «Будьте совершенны, как отец ваш небесный».
Бог впервые берет на себя функцию нравственного идеала, примера для подражания, наделяя ею и божественного посредника (в буддизме, выросшем, в отличие от христианства и магометанства, не на теократической, а на магической почве, конечным идеалом служит не божественный символ, а особое состояние души, называемое нирваной, но принцип от этого не меняется, поскольку нирвана в этом мире недостижима и, подобно богу, целиком принадлежит миру потустороннему).
В этическом плане коренное различие между старыми и новыми религиями заключается в том, что первые лишь закрепляли уже сложившиеся этические нормы, восходящие к первобытным инстинктам или обычаям предков, т.е. имеющими вполне земное происхождение и доступными каждому, кто хочет слыть добродетельным, вторые же возносили идеал над землей, за пределы человеческого опыта, открывая тем самым перспективу бесконечного совершенствования.
Попытаемся наметить, в виде грубой схемы, эволюционные стадии становления этики.
1. Этика табу. Мы по сей день нередко руководствуемся запретами, а когда-то этика ими и исчерпывалась. Табу есть императивная форма запрета, не требующая обоснования. Нельзя, и всё тут. У животных запреты носят безусловный характер. «Не убий» на волчьем языке не подлежит обсуждению: волк просто не может укусить соперника, подставляющего яремную вену. Человек унаследовал от животных предков инстинктивные табу — в частности, отвращение к убийству соплеменника — которые и составили самый глубокий пласт первичной этики. Самые древние мифы представляют собой попытку обоснования главных табу — запретов на убийство и близкородственные браки. Но коль скоро дело дошло до обоснований, то запреты утратили свой безусловный характер, перестали быть табу.
2. Этика общественного договора. Принято думать, что табу непосредственно сменялись религиозными запретами, трактующими преступление как нарушение божественных заповедей, определяющих, что хорошо и что плохо. Однако, в древнем мире было распространено представление о том, что разделение на плохое и хорошее (как и на тьму и свет, мужчин и женщин и т. п.) есть результат чьей-то ошибки, несовершенства то ли нашего, то ли божественного сознания, и что конечная цель заключается в слиянии, взаимном уничтожении этих противоположностей. Хорошее и плохое, таким образом, не воспринимались как абсолютные категории чистого разума, а скорее попадали в сферу практического разума, трактовались в прагматическом духе как полезное и вредное для общества.
На основе такого подхода китайский полицмейстер Кун сформулировал золотое правило — не делай другому того, что не хотел бы для себя — ставшее краеугольным камнем прагматической этики. В новое время Руссо и Кант перенесли золотое правило из области действий в область желаний: не следует желать того, что заведомо не может стать желанием каждого, этической нормой. Эта рационалистическая формулировка как бы исключала из сферы этики любые сверхъестественные силы, для которых человек лишь средство самоутверждения. Ведь сверхъестественное порождено нашими эксклюзивными желаниями (например, желанием родственников Лазаря вернуть его к жизни), а иначе в нём вообще нет никакой необходимости.
3. Этика рока. Фаталистическая установка гомеровских греков находилась в русле древнего мировоззрения, различавшего плохое и хорошее лишь на прагматическом уровне. В самом деле, судьба слепа, безлична, для неё что хорошее, что плохое — всё едино. Однако в рамках этой установки была найдена активная этическая позиция: надо познать судьбу и разумно следовать ей, поскольку противостояние судьбе — безумие. На этом основании Сократ отождествлял хорошее с разумным, считая знание источником нравственности. Этика рока содержала в себе зачатки различных направлений этической мысли.
4. Этика служения. С заменой судьбы богом этика рока вырождается в служение как нравственную цель. Высшей добродетелью при этом становится послушание. Если судьбу можно изведать, то божественная воля сообщается избранным в виде откровения, для восприятия которого разум не нужен и может даже послужить помехой. Поэтому избранные, как правило, не блещут умственными способностями. Так бог сделал своим полномочным представителем Моисея, несмотря на протесты последнего («О, Господи! Человек я неразумный... я тяжело говорю и косноязычен»; Исх. 4, 10). Иисус полагался на нищих духом.
Бунт Иисуса, в сущности, был направлен против книжников, иерусалимских богословов, пытавшихся дать рациональное истолкование законам Моисея и речам пророков. Так и Лютер взбунтовался против католических схоластов, рационализировавших Евангелие. Эразм, тоже, но по другим причинам, не любивший схоластов, утверждал, что «дураки всегда были угодны богу». Отвечая на его Диатрибу Лютер пишет: «Отчего же ты, Эразм, не удивляешься больше тому, что от сотворения мира выдающаяся просвещенность, наивысший ум, наиболее пылкое рвение были у язычников, а не у христиан или народов Божьих? Сам Христос признавал, что дети мира сего умнее, чем дети света». (Фауст Иоганна Шписа был иллюстрацией к тезису Лютера «разум — блудница дьявола». В отличие от него Фауст Кристофера Марло, как и его близнец мальтийский еврей, исходил из того, что «нет другого греха, кроме невежества». Может быть, из солидарности с этой установкой искусство Возрождения предпочитало нехристей, начиная с Вергилия в «Божественной комедии», христианским героям).
5. Этика развития. Приближение к идеалу означает нравственное совершенствование, даже если речь идет о возврате к прошлому. Нравственный идеал может быть найден в самой системе (некий праведник) или вне ее (легендарный основатель рода или существо потустороннего мира). Призыв к людям быть совершенными, как отец их небесный, вполне соответствует тезису Платона (в свою очередь восходящему к очень древней универсальной идее) о подобии человеческой души и Космоса, созданных по одному и тому же принципу, наделенных гармонией, которая, однако, нарушается при рождении и должна быть восстановлена путем созерцания небесных сфер.
В этом варианте этические нормы изначально свойственны человеку, заложены в самой его природе. В самом деле, если человека контролируют какие-то высшие силы, то было бы практичнее с их стороны встроить в его нервную систему основные установки, чем прибегать к постоянному запугиванию. Тогда человеку, чтобы стать совершенным, нужно лишь очиститься от всего наносного и восстановить в полном объеме априорные этические нормы.
Различия между этическими концепциями определяются, в первую очередь, представлением о первоисточнике нравственных норм, который находится в самой системе, как в договорной этике, или вне ее, как в этике служения. В первом случае нравственные нормы носят прагматический, во втором — трансцендентный характер. На всем протяжении человеческой истории сохранялся этический дуализм — сосуществование в одной системе прагматической и трансцендентной этик, хотя их соотношение неоднократно менялось с перевесом в ту или иную сторону.
Платон, подготовивший почву для христианства, все же ставил разум выше веры, в то время как кредо Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно» утверждало обратные соотношения. Иррационализм Тертуллиана оправдан тем, что отключение аналитического сознания открывает проход к более глубоким слоям инстинктивной этики, запечатленным генетической памятью. В ситуациях, не выходящих за пределы этического опыта наших далеких предков, правомерно полагаться «на сердце», а не на ум, поскольку интуиция здесь сильнее рассудка. Однако с расширением этического опыта соотношение изменяется. Уже во времена Троянской войны инстинктивная этика дала трещину — в этом, как я уже упоминал, трагизм героической поэмы Гомера.
