Здесь немало преувеличений. Но… арабо-еврейские союзнические отношения неожиданно подтверждаются еще одним документом – на сей раз арабским! Он называется «Конституция Медины», и в нем, вопреки каноническим рассказам об истреблении Мухаммедом мединских евреев, говорится, что эти евреи, напротив, вошли в одну общину с мусульманами и были поровну распределены между арабскими племенами, – а ведь именно о таком распределении («тысяча евреев при каждом арабском колене»») и говорит «Хроника епископа Себеоса». Причем эта «Конституция Медины» – несомненно, древний документ, ибо более поздние арабские источники настойчиво пытаются убедить, что вражда между евреями и арабами возникла почти фазу после прибытия Мухаммеда в город; тем больше оснований, говорит Кроне, верить более раннему источнику.

Попробуем теперь собрать воедино все свидетельства, приведенные Кроне и Куком, – к чему это все ведет, что означает?

Если собрать воедино все «свидетельства соседей», приведенные Кроне и Куком, то возникнет довольно связная, хотя и крайне непривычная схема. Поначалу главным стремлением первых мусульман было мессианское стремление чисто «еврейского типа» – отвоевать Обетованную землю – для себя и своих сородичей по Аврааму, своих религиозных учителей-евреев. Евреи, по Кроне, не только приняли эту мессианскую затею с воодушевлением, но и, возможно, сами были ее первыми вдохновителями. Не они ли нашептали Мухаммеду, что он является продолжателем дела Моисея и что ему, как и самому Моисею, суждено вывести свой народ из пустыни (только в данном случае не из Синайской, а из Аравийской!) в Землю обетованную, то есть совершить своеобразный «арабский Исход»?

Но если план завоевания Палестины действительно был такой религиозно-мистической попыткой повторения Исхода, то нельзя ли найти следы этого в ранних исламских источниках? – спрашивает Кроне. И ей удается найти эти следы! Как? Она задается странным на первый взгляд вопросом – как могли называть себя эти первые последователи Мухаммеда? Разумеется, не «новыми евреями», но и не «мусульманами», ибо это слово впервые появляется только в упомянутой нами надписи в иерусалимской Мечети на Скале, а эта мечеть была сооружена лишь в 691 году.

Зато в греческом папирусе 642 года и в некоторых сирийских источниках того же времени первые последователи Мухаммеда именуются странным словом «магаритаи», или «магараи», соответствием чему в арабском языке является слово «мухаджрун», означающее тех, кто принимал участие в Хиджре. Хиджра же обычно переводится как «исход», и, согласно каноническому исламскому толкованию, означает именно исход, или бегство Мухаммеда с первыми последователями («мухаджрун») из Мекки в Медину.

Но «мухаджрун», подмечает Кроне, имеет и еще одно значение: оно переводится также как «агаритяне», то есть потомки Агари, матери Ишмаэля. Любопытно при этом, что более древним является именно это второе значение, ибо ни слово «Хиджра», ни сам рассказ о бегстве Мухаммеда из Мекки в Медину не упоминаются в ранних исламских источниках. Как это понять?

Может быть, этих упоминаний нет потому, что поначалу никакой «Хиджры», на самом деле, не было? А была группа религиозных единомышленников, называвших себя «мухаджрун», или «агаритяне», потомки Агари, которые задумали совершить Исход из Аравийской пустыни в Землю обетованную, завешанную Господом их праотцу Аврааму, в полном подобии древнему Исходу своих сородичей-евреев из Синайской пустыни в ту же Землю обетованную праотца Авраама (только под водительством Моисея, а не Мухаммеда). И лишь много позже составители исламского канона, желая скрыть следы этого Исхода, задним числом придумали легенду, будто Исход агаритян был всего-навсего бегством Мухаммеда и его единомышленников из Мекки в Медину, а чтобы объяснить, почему участники этого «бегства» называли себя «мухаджрун», объявили, что «мухаджрун» – это производное от слова «Хиджра», которым было якобы прозвано упомянутое событие, будто бы положившее начало превращению арабов в мусульман. «В этой игре слов, – говорит Кроне, – как раз и состояло самое раннее зерно той веры, которая впоследствии превратилась в ислам».

По ее мнению, далее с новорожденным «агаризмом» произошло примерно то же, что произошло с ранним христианством, в котором нашелся апостол Павел, круто повернувший новое учение, ранее ютившееся на обочине иудаизма, к другой, много более широкой аудитории – с известными и судьбоносными историческими последствиями. Агаритяне тоже отвернулись от евреев, и агаризм тоже переименовал себя, став исламом, только мусульмане, в отличие от христиан, принялись расширять число приверженцев ислама не словом, а мечом. Не случайно вторая часть работы Кроне и Кука так и называется: «Агаризм без иудаизма».

Вот как, на взгляд авторов, происходило становление ислама. Войдя в заветную Палестину, агаритяне с удивлением обнаружили, что основную часть ее населения составляют не евреи, а христиане, и это побудило их произвести переоценку приоритетов. По утверждению того же Себеоса, вскоре между евреями и арабами вспыхнул первый конфликт: евреи требовали, как и положено в мессианские времена, тотчас приступить к восстановлению Храма, арабы вместо этого начали строить свою Мечеть на Скале. Одновременно они, в точном следовании предписаниям «реал-политик», стали сближаться с более многочисленными христианами: уже в 650 году калиф Муавия молился на Голгофе, в Гефсиманском саду и у могилы девы Марии. Впрочем, так утверждает епископ Себеос, сам христианин, но вот и письмо некоего Яакова из Эдессы тоже сообщает, что «агаритяне признают Иисуса подлинным мессией».

Затем появляются данные и о сближении агаритян с палестинскими самаритянами, и это весьма существенный шаг, ибо основные принципы «Моисеевой веры» с ее Пятикнижием (в отличие от веры «Авраамовой») принимались и самаритянами и отчасти христианами, и, стало быть, на этой основе можно было создать более широкий и сильный религиозно-политический союз. И вот этот-то переход от союза с евреями к союзу с христианами и самаритянами имел, по мнению Кроне, решаюшее значения для агаритян. Мало того что такой союз освободил их от привязки к «Мессии из дома Давидова», то есть к еврейскому Мессии, – он позволил им, наконец, создать и собственную национальную религию.

«Использовав веру Авраама для утверждения и определения себя, – пишет Кроне, – агаритяне взяли затем на вооружение христианский мессианизм, чтобы подчеркнуть, кем они НЕ являются (евреями. – Р.Н.), и, наконец, заимствовали у самаритян доверие к одному только Пятикнижию, чтобы выработать собственную религиозную доктрину». Соответственно была переосмыслена и роль Мухаммеда. Возможно – под влиянием все тех же самаритян, – он превратился в глашатая совершенно нового Закона, уже не Моисеева, записанного в Пятикнижии, а своего собственного, записанного в Коране. Тогда-то это новое учение и получило собственное название – ислам.

Кроне считает, что и тут проявилось влияние самаритян. Слово «аслама» (восхождение) существовало и в иврите, и в арамейском, и в сирийском языках, но только у самаритян оно приобрело значение «покорность Богу». Это и стало самоназванием новой религии. Так «исход» агаритян в Палестину и столкновение арабов здесь с самаритянами, христианами и евреями привели к становлению ислама как особой новой религии, которая принялась энергично (и насильственно) привлекать все новых и новых сторонников.

Такова картина становления раннего ислама и появления Корана, нарисованная Патришией Кроне. При всей своей убедительности и логичности она не стала последней. Исследования продолжаются, и гипотезы множатся, но теперь уже – под определенным влиянием работы Кроне. Так, идеи немецкого исследователя Люксенбурга впрямую примыкают к идеям Патришии Кроне. Люксенбург говорит, что многие трудности понимания Корана связаны с тем, что его рассматривают как чисто арабский текст, тогда как он возник под сильным влиянием арамейского языка, который был в те времена основным для ближневосточных евреев и христиан. Иными словами, поскольку Коран складывался в среде носителей арамейского языка, он не мог не испытать и влияния их религиозных идей в точном соответствии с тем, что утверждает Кроне.