И сквозь неведомую мглу ему виделась вселенная, о которой рассказывал Бродяга, населенная свободными людьми. За эту невообразимую пропасть времени, отделявшую их от эпохи, в которой жил Максвелл, они очистились от всех человеческих слабостей. Максвелл видел, как люди будущего странствуют от звезды до звезды, чувствуя себя в безжалостной пустоте так же непринужденно, как и на утопающих в зелени планетах. Он видел, как они высоки, безупречны и сильны — красивые мужчины и прелестные женщины, и каждый из них обладал той энергией, что горела в Бродяге, только без всякой примести его печали. Если они были ангелами, то он скорее Люцифером.

Максвелл попытался представить себе повседневный быт таких людей — и не смог; три миллиона лет находились за пределами его понимания.

Однако, взглянув в лицо Бродяги, он понял, что те, последние люди были такими же человеческими существами, как и он сам, — способными на любовь и ненависть, радость и отчаяние.

— У нас существовали брачные обычаи, которые наверняка покажутся тебе странными, — немного погодя сказал Бродяга. — Как у слонов — ведь мы были долгожителями. Мы ценились поздно — и на всю жизнь. Как раз приближалось время моей женитьбы, когда мы обнаружили врага.

— Врага? — переспросил Максвелл. — Но… вы же являлись господствующей формой жизни во вселенной?

— Верно. Все, что существовало в этом космосе, было нашим. Но враг пришел не из этой вселенной.

— Из другого измерения? Бродяга выглядел озадаченным.

— Из другого… — начал он и запнулся. — Мне казалось, я смогу как-то лучше выразить это на вашем языке, но не получается. Измерение — не то слово… скорее из другой временной линии; так немного ближе.

— Другая вселенная, подобная вашей и сосуществующая с ней, — предположил Максвелл.

— Нет… не такая, как наша, совсем не такая. Разные законы, разные… — Он снова запнулся.

— Ладно, а можешь ты описать вашего врага?

— Омерзительная тварь, — решительно ответил Бродяга. — В течение тысячелетий мы искали другие… как ты называешь, измерения, и они стали первой разумной расой, которую нам удалось обнаружить. Мы возненавидели их с первого взгляда. — Он помедлил. — Если их нарисовать, получится что-то вроде маленьких колючих цилиндриков. Но картина не может всего передать. А описать я не могу. — Лицо Бродяги исказила гримаса отвращения.

— Продолжай, — сказал Максвелл. — Что произошло? Они напали на вас?

— Нет. Мы попытались их уничтожить. Мы разбили кристаллические паутины, которые они построили между своими мирами; мы взорвали их солнца. Но все же более четверти из них выжило после нашей первой атаки, и тогда мы поняли, что потерпели поражение. Они были не менее могущественны, чем мы, а в чем-то даже превосходили…

— Погоди, я что-то не понимаю, — перебил Максвелл. — Вы сами напали на них? Стерли в порошок только из антипатии?

— Мы никогда не стали бы жить в мире с этими… — сказал Бродяга. — Просто нам посчастливилось обнаружить их первыми.

Максвелл задумался. А что сказал бы неискушенный островитянин Южных морей о первой атомной войне? Понятное дело, мораль одного общества неприложима к другому. И все же… Неужели сородичи Бродяги, потомки самого Максвелла, люди, исполненные счастья и совершенства, по-прежнему несли пятно греха ветхозаветного Адама? И каким образом они оказались господствующей формой жизни в целой вселенной? Устранив остальных претендентов?

Максвелл понимал, что он здесь не судья; но тяжелое чувство по-прежнему не покидало его сердце. Он спросил:

— И что потом? Они ответили ударом на удар?

— Да. У нас оставалось время подготовиться к контрудару, но против этого оружия нельзя было найти защиту. — Он заметил кривую улыбку Максвелла. — Нет, это почище планетоломов; от них есть защита — вы просто еще не обнаружили ее. Инопланетяне вознамерились уничтожить нашу вселенную — всю до последнего кванта, — вычеркнуть ее из числа таковых, сделать на ее месте пустоту.

— И что? — спросил Максвелл. Он начинал понимать, почему история Бродяги до сих пор оставалась недоступной для общества. Было здесь какое-то роковое ощущение, которое непременно наложило бы свой отпечаток на все человеческие поступки. Узнав ее, люди стали бы жить в предчувствии неизбежного краха, как представители умирающей цивилизации.

Хотя… подлинный фатализм свойствен каждой умирающей культуре.

— Нам оставалось одно, — продолжал Бродяга. — В тот самый миг, когда их оружие должно было сработать, мы перенесли нашу вселенную на три миллиона лет назад по ее собственной временной линии. Она бы исчезла — так, как если бы в самом деле была уничтожена. Затем мы смогли бы вернуться, но уже по другой временной линии, поскольку на нашей первоначальной временной линии не могло произойти ничего другого.

Изменение прошлого влечет изменение будущего — теория, тебе известная.

— Значит, вы опоздали? Ты перебрался, а все остальные погибли?

— Выбор времени был идеален, — сказал Бродяга. — Как и предварительные расчеты. Существует естественный предел расстояния во времени, на которое может переместиться любая масса. Три миллиона лет.

Лучше бы наш план сорвался. Тогда я мог бы вернуться…

Бродяга замолчал, лицо его помрачнело.

— Рассказать осталось не так много, — продолжил он через минуту. — Получилось так, что для исполнения плана выбрали меня. Великая честь выпала на мою долю, но принять ее было нелегко. Тем более я собирался жениться. Случись что-то не так, и мы оказались бы разделены навсегда…

Мы не смогли бы даже умереть вместе. Но я согласился. У нас оставался всего один день перед разлукой, а затем я установил поля и стал ждать атаки. Всего за одну микросекунду до ответного удара я высвободил энергию… а в следующее мгновение уже падал в океан — вон туда.

Бродяга повернул к Максвеллу искаженное страданием лицо.

— Произошло худшее! — воскликнул он. — Можешь убедиться сам — что значит отыскать один нужный камушек на всех побережьях этой планеты.

— Ничего не понимаю, — признался Максвелл. — А как же вселенная?

Бродяга махнул рукой:

— Мы не могли вернуть нашу вселенную в прежнее пространство. Она находилась в стазисе — вся, за исключением мельчайшей своей части, — вне этой временной линии. Была оставлена лишь некая крохотная модель такой огромной вселенной. — Он развел большой и указательный палец. — Всего лишь камушек.

Разинув рот. Максвелл уставился на гиганта.

— Уж не хочешь ли ты сказать…

— О да, — вздохнул Прибрежный Бродяга. — Я приземлился примерно в двадцати милях от берега пять лет тому назад.

Он устремил взгляд куда-то в море, в то время как пальцы его нервно ощупывали камушки у ног.

— И, ударившись о воду, — сказал он, — я выронил его.

Подняв облако пыли, длинная блестящая машина затормозила около придорожной лавки. Незатейливая вывеска гласила: "ПЛЕТЕНЫЕ КОРЗИНЫ И СУВЕНИРЫ". Рядом с лавкой стоял грязноватый стеклянный павильон, на дверях которого значилось: "КОФЕЙНАЯ МЕЛЬНИЦА КРОУФОРДОВ. ПОПРОБУЙТЕ НАШИ ПЫШКИ".

Сразу за павильоном раскинулось огороженное пастбище с сараем и сеновалом.

В машине сидели два странных фиолетовых существа с желтыми глазами. Оба были в отличных костюмах из серого твида. Нижнюю часть лица у каждого скрывал плотный оранжевый шарф. Существа пристально разглядывали вывески и о чем-то переговаривались.

Марта Кроуфорд выскочила из дома и, на бегу вытирая руки о передник, бросилась к прилавку. Через несколько секунд, дожевывая кукурузные хлопья, появился ее муж Луэллин.

— Что вам угодно, сэр… мадам? — неуверенно спросила Марта. Она оглянулась на мужа, ища поддержки, и он ободряюще положил руку ей на плечо. Видеть у себя в лавке инопланетян им еще не доводилось.