— Все, что они говорят тебе, — ложь! — крикнул я — Посмотри сюда — вот где правда! — Я держал фигурку прямо у него перед глазами, но мальчик не видел.

— Риша, иди вниз, — тихо промолвила молодая женщина. Он послушно повернулся, проворный, как хорек, но я успел загородить ему дорогу.

— Останься, — сказал я, тяжело дыша. — Только взгляни:

— Помни, Риша, разговаривать нельзя, — предупредила женщина.

Больше терпеть я не мог. Не знаю, куда делся мальчик, я потерял его из виду. С фигуркой в одной руке и посланием в другой я бросился на женщину. Я почти успел — почти добрался до нее, но жужжание в голове остановило меня за каких-то полшага. Оно нарастало — все громче и громче, как в конце света.

Второй приступ за последнюю неделю. Я чудовищно ослаб и поначалу не мог даже сдвинуться с места.

В доме царило безмолвие. Все ушли. После моего визита дом считался оскверненным. Они уже никогда не станут здесь жить. Ничего, отстроятся в другом месте.

В глазах у меня стоял туман. Некоторое время спустя я поднялся и оглядел комнату. Конечно, можно было разодрать обои, переломать мебель, набить коврами и постельным бельем подземную кладовку… Но не лежала у меня к этому душа. Я слишком устал. Тридцать лет… Тридцать лет назад они уступили мне все царства мира сего — а значит, и славу. Куда больше того, что может выносить человек тридцать лет.

В конце концов я наклонился и подобрал фигурку, а вместе с нею и послание. Жалкий был вид у него — будто у письма, которое выбросили непрочитанным.

Я горько вздохнул.

А затем разгладил бумажку и еще раз прочел последнюю часть.

ТЫ МОЖЕШЬ РАЗДЕЛИТЬ СО МНОЙ ВЕСЬ ЭТОТ МИР. ОНИ НЕ СМОГУТ ОСТАНОВИТЬ ТЕБЯ. ВОССТАНЬ — ВОЗЬМИ ОСТРОЕ И КОЛИ, ВОЗЬМИ ТЯЖЕЛОЕ И БЕЙ ЭТО ВСЕ, ЧТО НУЖНО. ТЫ СТАНЕШЬ СВОБОДНЫМ. ЭТО МОЖЕТ СДЕЛАТЬ ЛЮБОЙ.

Любой. Кто-нибудь. Любой.

Была суббота, теплый весенний денек, и Джонни Борнищ провел все утро в Центральном парке. Рисовал моряков, лежавших с девушками на травке, рисовал стариков в соломенных шляпах и весельчаков, толкавших свои тележки. Успел сделать два мгновенных наброска ребятишек у пруда с игрушечными лодочками и сделал бы еще один, просто прелестный, если бы не чей-то здоровенный дог. Играя, пес наскочил на Джонни и заставил его со всего размаху сесть прямо в воду.

Ясноглазый пожилой джентльмен с важным видом помог художнику встать. Джонни поразмыслил над случившимся, затем отжал в мужском туалете мокрые штаны, снова натянул их и развалился на солнышке, будто морская звезда. Он высох раньше, чем его альбом, так что Джонни сел на автобус обратно в деловую часть, сошел на Четырнадцатой улице и забрел к Майеру.

Единственный попавшийся на глаза продавец демонстрировал некой твидовой даме замысловатый складной мольберт — дама, похоже, понятия не имела, с. какого конца за мольберт ухватиться. Джонни взял из стопки на столике нужный ему альбом и немного послонялся вокруг да около, разглядывая манекены, бумажные палитры и другие приманки для любителя.

Он заметил в другом проходе занятные текстурированные листы и попытался подобраться к ним поближе, но, как обычно, не рассчитал разворот своих костлявых коленей и обрушил целую пирамиду баночек с красками.

Пританцовывая и отчаянно стараясь сохранить равновесие, он умудрился опустить ногу под каким-то немыслимым углом, вмял крышку одной из баночек и к черту-дьяволу расплескал повсюду алую эмаль.

Лишившись дара речи, он молча заплатил за краску и вышел. После чего обнаружил, что где-то посеял альбом. Бог, судя по всему, не благоволит к тому, чтобы Джонни сегодня вообще делал наброски.

Кроме того, Джонни оставлял за собой на тротуаре небольшие алые следы. Вытащив из мусорной урны газету, он с грехом пополам потер ботинок и зашел в кафе-автомат выпить чашечку кофе.

Кассир сцапал его доллар и выложил на мраморный прилавок два ряда волшебных даймов — все они дружно звенели, будто злобные металлические насекомые. В ладони у Джонни они повели себя как живые, один из них выпрыгнул, но Джонни стремительно рванулся и поймал дайм прежде, чем тот оказался на полу.

Победоносно раскрасневшись, Джонни пробил себе дорогу к разливочному автомату, поставил чашечку под краник и опустил в щель свой дайм. Из краника хлынула струйка кофе, наполнила чашечку и продолжала течь.

Джонни какое-то время просто наблюдал. Кофе продолжал переливаться через край чашечки — слишком горячий, чтобы дотронуться; он расплескивался по металлической решетке и, булькая, стекал вниз.

Седовласый степенный мужчина оттер Джонни от автомата, взял с полки чашечку и безмятежно наполнил ее под краником. Примеру седовласого последовал кто-то еще, а вскоре там уже собралась целая толпа.

В конце концов, это ведь его дайм. Джонни взял другую чашечку и стал дожидаться своей очереди. Тут в толпу яростно ворвался сердитый мужчина в белом халате, и Джонни услышал, как он что-то выкрикивает.

Вскоре толпа стала рассасываться.

Струйка оборвалась. Мужчина в белом халате взял самую первую чашечку Джонни, опорожнил ее, поставил на тележку с грязной посудой и ушел.

Очевидно, Бог не благоволил и к тому, чтобы Джонни выпил хоть немного кофе. Джонни просвистел несколько задумчивых тактов из "Диски" и отправился восвояси, глядя в оба, чтобы избежать новых бед.

У тротуара в лучах солнца стояла большая ручная тележка, пылавшая желтыми бананами и красными яблоками. Джонни удержал свой порыв.

— Ох, нет, — пробормотал он, непреклонно развернулся и осторожно направился по авеню, поглубже засунув руки в карманы. В такой день, какой, похоже, вырисовывался, и подумать было страшно, что он может вытворить с полной фруктов ручной тележкой.

А как насчет того, чтобы это нарисовать? Полуабстракция — "А жизнь все идет". Летающие мандарины, зеленые бананы, пыльный конкордский виноград, запечатленные захлопнувшимся глазом художника. Сезанн, из собрания Стюарта Дэвиса. Вот, черт возьми, было бы неплохо!

Джонни даже видел картину, грубую и обрывочную, где-то 36 на 30 (ему снова пришлось бы заглянуть к Майеру или еще куда-нибудь — за подрамниками) — краски, приглушенные на фиолетовом фоне, но все же кричащие друг на друга, будто орава попугаев. Тут и там черные контуры, вплетающие в картину нечто вроде абсурдистского ковра. Никакой глубины, никакой светотени — ровная расцветка пасхальных яиц, сияющая столь же загадочно, как Пэрриш, разрезанный на кусочки составной картинки.

Обрамить все это белым с зеленовато-серым оттенком — ух ты! А подать сюда Музей современного искусства!

Бананы, решил Джонни, будут вот так разлетаться на переднем плане — изогнутые, как бумеранги. Сделать пожилых дам из ошкошской парусины.

Такой интенсивный маслянисто-желтый, переходящий в ядовито-зеленый…

Джонни рассеянно вытянул указательный палец и ткнул один из ближайших фруктов, ощущая, как меловая плоскость выгибается к сухому и твердому стеблю.

— Сколько, Мак?

На мгновение Джонни подумалось, что он описал круг по кварталу и вернулся к знакомой тележке, затем художник увидел, что тут одни бананы.

Джонни оказался на углу Одиннадцатой улицы; слепой и глухой ко всему, он миновал три квартала.

— Не надо бананов, — торопливо выговорил Джонни, пятясь от тележки.

Тут сзади раздался визг. Художник обернулся — твидовая дама гневно сверкала на него глазами, размахивая необъятным чемоданом.

— Вы что, не видите, куда…

— Простите, мэм, — выговорил Джонни, отчаянно пытаясь сохранить равновесие. Затем он все же сверзился с края тротуара, ухватившись за ручную тележку. Что-то скользкое вылетело из-под ноги. Джонни катился, как кегельный шар, вперед ногами к единственному столбику, что поддерживал другой конец тележки…