Кроме белых халатов, мы надевали только головной убор, резиновые перчатки и маски. Некоторые же работали в одном комбинезоне и маске и даже без перчаток.

— Мы все время должны быть начеку, — заботливо предупреждал нас один вольнонаемный лаборант по фамилии Коэда. — Вначале наше дело кажется очень трудным, но, привыкнув, можно научиться делать все быстро и безошибочно.

Знакомясь с нами, он сказал, что приехал сюда из префектуры Нагано и что он служит в отряде уже около двух с половиной лет. Среди многих служащих, мрачных и замкнутых людей, этот человек с открытым лицом и ясным взором выделялся, подобно яркому цветку среди мха.

При выращивании бактерий в качестве питательной среды иногда использовались куриные эмбрионы и пептон, но чаще для этой цели применяли агар-агар[8].

Пересев живых бактерий на свежие среды производился при помощи специальной платиновой петли. В лаборатории, где выращивались бактерии, вдоль стен тянулись полки с бесчисленным множеством пробирок со средами, которые хранились в наклонном положении.

Я не мог сразу освоиться с этой работой и нервничал, повторяя по нескольку раз одни и те же приемы. Чтобы не внести в среду посторонних бактерий, я каждый раз прокаливал платиновую петлю и открытый конец пробирки, затем осторожно, чтобы не коснуться самой петлей застывшей массы свежей питательной среды, наносил порцию питательной среды с живыми бактериями на кусочек агар-агара. После этого петлю, на которой оставалось немного старой питательной среды, надо было быстро, не давая бактериям улетучиваться в воздух, на секунду снова ввести в пламя горелки.

Закончив посев бактерий, я снова прокаливал открытый конец пробирки над пламенем горелки, затем затыкал пробирку ватой, наклеивал на нее этикетку с указанием вида бактерий и даты посева и ставил на полку. Через полтора-два дня пробирки упаковывались в ящики и на ручных тележках увозились в хранилище в главное здание.

К новой работе я приступил не без трепета. Впервые в жизни мне пришлось переступить порог лаборатории. Но механически повторяя одно и то же изо дня в день, я постепенно освоился с работой, понял ее опасность и окончательно упал духом. Временами я даже завидовал моим сверстникам, которые работали на полях под яркими лучами солнца. В душе у меня постепенно росла тревога, так как я не понимал еще смысла работы по размножению бактерий. Я рассуждал так: «Если все это служит делу медицины, призванной охранять жизнь людей, то она должна как-то содействовать мерам борьбы с заболеваниями. А здесь, наоборот, размножают опаснейшие бактерии».

Я рассказал о первом этапе работы, когда бактерии выращивали в пробирках, но вскоре, кроме пробирок, для этой цели стали применять специальные большие сосуды диаметром полтора-два метра, которые назывались культиваторами системы Исии. Эти культиваторы давали возможность выращивать микробы в огромных количествах.

Мне сказали, что ко времени моего прихода в лабораторию уже было получено около двадцати пяти килограммов смертоносных бактерий чумы, холеры, тифа, газовой гангрены и других болезней. Каждый грамм этих бактерий мог убить миллионы людей. Количество накопленных бактерий исчислялось астрономическими числами. Самые маленькие из тех пробирок, которые мы применяли, были около трех сантиметров в диаметре, а большинство пробирок было крупнее. Если даже считать, что в каждой пробирке содержалось хотя бы пятьдесят миллиграммов бактерий, то это означало, что в каждой пробирке насчитывалось около пяти миллионов бактерий.

Чтобы активность чумных бацилл не уменьшалась, необходимо было по крайней мере раз в месяц вводить их в живой организм. Поэтому одно хранение бактерий было ужасно обременительным делом. Я слышал, что только для культивирования и хранения бактерий требовалось более тысячи человек.

Короче говоря, на культивирование биологических агентов тратили больше сил и средств, чем на борьбу с эпидемиями. Причем это дьявольское производство непрерывно расширялось. Частенько нам приходилось задерживаться в лаборатории до глубокой ночи.

Во второй части книги я расскажу о том, что мне довелось услышать о производстве бактериологических бомб.

Чем чаще приходилось работать до глубокой ночи, тем мрачнее становились лица людей. Работа в лабораториях опостылела, к этому прибавилась безотчетная тоска по дому. Из-за постоянного переутомления и недосыпания голова все время была тяжелой, а взгляд становился блуждающим.

Такое состояние было очень опасным для нашей профессии. Работая с бактериями, нельзя отвлекаться ни на миг. Зазевавшись, можно уронить пробирку; a если при посеве культуры бактерий дрогнет рука, то может произойти непоправимое несчастье. Допустим, на палец попадут бактерии, человек забудет продезинфицировать руку и бактерии с пищей попадут в рот. В результате заражение и смерть неизбежны. Ведь бактерии не видишь невооруженным глазом. Следовательно, нервы постоянно напряжены. Когда возникает хоть малейшее подозрение, необходимо лишний раз вымыться и пройти обработку дезинфицирующим раствором.

Все это в конце концов так растрепало мои нервы, что выполнять проклятую работу стало невмоготу.

Меня раздражал уже один запах карболки. Когда усталость от недосыпания и нервное напряжение достигало предела, мне становилось страшно, появлялось желание умереть.

Порой старшим над нами случалось опаздывать, тогда мы прекращали работу и мечтали о возвращении домой. Но бывало и так. Когда мы уже заканчивали работу и, убрав все, собирались уходить, появлялся врач Цудзицука и заставлял нас мыть пробирки и другую посуду. Снова нужно было приниматься за работу. Как мы ни возмущались, приказ оставался приказом. Приходилось снова пачкать руки, и в душе нарастало недовольство. Наше недовольство не ускользало от внимания Цудзицука. И чем сильнее это задевало его самолюбие, тем больше прибавлялось у нас работы.

Теперь я окончательно убедился в том, что мне не повезло. Я ругал себя за то, что мне пришла в голову мысль поехать в Маньчжурию. Но было уже поздно жалеть об этом.

По ночам я не мог спать, ворочался на койке. Мое натруженное за день тело не находило покоя, а в голову лезли разные мысли. Снова и снова перед глазами вставали образы родной стороны. Я не раз давал себе клятву не думать о ней.

Жившие со мной в одной комнате Моридзима и Кусуно тосковали не меньше меня. Сначала я даже смеялся над Кусуно, который то и дело плакал, называл его хлюпиком и плаксой, но теперь я понимал его душевное состояние. Укрывшись с головой одеялом, я давал волю слезам. Становилось легче на душе, и я засыпал.

Один только Хаманака из общего отдела, казалось, не унывал. По-видимому, он не испытывал на работе таких огорчений, как мы. Он познакомился с одной девушкой — дочерью врача, служившего в отряде. К тому же, видимо, в общем отделе обстановка была не такой гнетущей, как у нас.

Со временем я сильно осунулся, глаза у меня ввалились, покраснели и стали трусливыми, как у зайца.

«Не лучше ли умереть сразу? А может, убежать?» — так шутили мы иногда, оставшись втроем — я, Саса и Хасака. Возможно, мои друзья думали об этом всерьез. Но совершить самоубийство не хватало духу, а побег был невозможен. Поэтому в конце концов мы на все махнули рукой.

Единственным человеком, который нас утешал, был вольнонаемный Коэда. Бывало, увидев, что на нас напала тоска, он говорил:

— Довольно хандрить, ребята, бодритесь! Пойдемте-ка лучше гулять в поле.

И он уводил нас на луг к аэродрому. Там мы боролись друг с другом или развлекались ловлей сусликов. Суслик роет нору обязательно с двумя выходами, и если стараться поймать его у одного выхода, он ускользнет через другой. Мы стремились найти оба выхода. Если нам это удавалось, то кто-нибудь караулил у одного выхода, а в другой лили воду. Спасаясь от воды, суслик высовывался из норки и попадал к нам в руки.