Он с гордостью произнес слова «солдаты-одногодки» и засмеялся. Мать Кусуно начала рассказывать ему про свою жизнь.

— Мой муж умер давно, и мне с трудом удалось отдать своего младшего в среднюю школу… Но я решила, что нельзя оставаться в стороне в такое время… да и учитель очень советовал.

Волосы ее уже тронула седина, и мы все трое с любопытством смотрели на эту пожилую женщину, прислушиваясь к ее словам. Кусуно, по-видимому, заметил это и сконфузился.

— Будет тебе, мама! — стыдливо проговорил он и умоляюще посмотрел на нее.

Вскоре мы остались одни. Накано заговорил с нами уже не так, как в первый раз. В его голосе звучали совсем другие нотки.

— С сегодняшнего дня вы находитесь на службе в армии. Вы должны проникнуться новым духом и быть стойкими и мужественными.

Из гостиницы мы отправились в Ионэхара. Там на платформе нас поджидали еще восемь подростков из разных префектур вместе со своим вербовщиком Такаяма.

Как раз в это время начался воздушный налет, и мы уже стали сомневаться, удастся ли нам выехать. Но скоро это опасение отпало. Мы были зачислены в армию по особому приказу, поэтому нас посадили в первый же эшелон вместе с курсантами. Прибыв в Симоносэки, мы присоединились к юношам из районов Кюсю, Сикоку, Тюгоку, Канто и Кансай в ожидании рейсового парохода в Корею.

В Корейском проливе на море и в воздухе господствовал противник, и целых два дня прошли в напрасном ожидании парохода. Тогда Накано и другой вербовщик — Оцуно — наняли рыболовное суденышко, на котором мы (нас было человек тридцать) глубокой ночью переправились в Хаката.

Настроение у всех стало падать. Мы начинали сознавать, что нас окружает какая-то тайна, и потому избегали даже дружеских бесед. Хотя теперь нас и связывала одна судьба, настоящей близости между нами не возникало.

На севере Кюсю как раз в это время цвели вишни. Но нам, с большим беспокойством ожидавшим судна, было не до них.

Наконец утром 31 марта на горизонте появились два белых парохода. В Хакате не было причала, и мы небольшими группами добирались до судов на шлюпках и взбирались на палубу по штормтрапу.

Однако мы не сразу вышли в море и снова чего-то ждали. Все с непривычки чувствовали себя в новой обстановке очень стесненно.

Нам не разрешалось ни открывать иллюминаторы, ни выходить на палубу. Так мы просидели взаперти до утра следующего дня. Мы изнывали от скуки и беспокойства, а к тому же давал себя знать и голод. Каждый из нас получал только по маленькой чашечке риса да вареную в сое соленую морскую капусту. Мы так были голодны, что нам хотелось есть даже во сне. У меня в мешке оставались рисовые лепешки, которые туда украдкой положила мать, но я, конечно, не мог съесть их один, а поделился с теми, кто оказался рядом, и прежде всего с Кусуно.

— Дай и мне одну! Ужасно хочется есть, — раздался голос за моей спиной. Это попросил Хаясида, который наблюдал за нами, стоя в стороне. В его тоне не было и намека на унижение. Мне понравился его открытый характер.

Вечером, когда я направился в умывальную, он пошел следом за мной и по дороге сказал:

— Твоя лепешка очень вкусная.

Потом он застенчиво спросил:

— А ты любишь сладкое?

— Ага, очень, — ответил я, задержавшись на минуту в дверях.

— Ну вот, как стемнеет… — загадочно проговорил Хаясида и отошел.

Вечером, когда я уже засыпал, Хаясида тихонько подошел ко мне и молча сунул мне в рот кусочек виноградного сахару. Он засмеялся, когда я вздрогнул от неожиданности, и от его открытой улыбки у меня на душе потеплело. С этого времени мы подружились.

Двое суток пароходы стояли на якоре и лишь на третий день около десяти часов утра отправились в рейс. Суда шли быстро, видимо опасаясь нападения неприятельских подводных лодок, и через каких-нибудь пять часов мы прибыли в Фузан[3].

В Фузане нас посадили в скорый поезд, идущий в Синьцзин[4]; конечная цель нашего путешествия все еще оставалась неизвестной. Проехав весь Корейский полуостров, мы оказались в Синьцзине. Днем нас водили в штаб Квантунской армии, Синьцзинский храм и парк Кодама, а ночью посадили в поезд, уходивший в Харбин.

Умытый свежей утренней росой Харбин показался мне сказочным городом. Над красными черепичными крышами поднимались окутанные легкой молочно-белой пеленой высокие кроны деревьев, откуда-то доносилась тихая музыка. Слышалось щебетание птиц.

Выйдя из вокзала, наша группа направилась в город. Вскоре мы остановились на углу Гиринской улицы. Перед нами было каменное двухэтажное здание с крышей в японском стиле и с какими-то узенькими входными дверями.

— Это, наверное, здесь? — зашептались мои соседи. Невыспавшиеся и усталые, мы все обрадовались: наконец-то прибыли к месту назначения!

Нас провели во внутренний двор здания. Армейский чиновник с золотым просветом и одной звездочкой на погонах поздравил всех с прибытием и сказал:

— Пока приедет машина, я вас сведу поесть!

Мы невольно переглянулись. У всех мелькнула одна и та же мысль: как, еще не здесь? Оказалось, что это был только пункт связи с нашей частью. В подвальчике, хозяином которого был русский, мы вволю поели карэ-райса[5]. Впервые с тех пор, как мы покинули родной дом, нас накормили досыта.

Хаясида, у которого старший брат служил в армии по найму, знал все ранги и права вольнонаемных армейских служащих. Он разъяснил нам, что человек, проводивший нас в столовую, относился к категории младших чиновников и имел чин, соответствовавший чину фельдфебеля.

Когда мы вернулись во двор, нам выдали шинели, сапоги, пистолеты и сабли.

— Ну вот, теперь вы стали служащими Маньчжурского отряда 731, — подбодрил нас начальник пункта связи.

На севере Маньчжурии весной холодно, и мы успели изрядно продрогнуть. Поэтому мы тут же переоделись в шинели, натянули теплые сапоги, и на наших посиневших от холода лицах вновь заиграл румянец. Разглядывая свое отражение в стеклянных дверях, молодые солдаты, между которыми начала завязываться дружба, весело хлопали друг друга по плечу.

Крытый брезентом военный грузовик пришел за нами лишь во втором часу пополудни. Нас молча посадили в машину, и она тронулась. Мы даже не могли определить направление движения. Сквозь маленькие застекленные круглые оконца в брезенте я видел поля и мелькавшие то здесь, то там памятники павшим в боях.

Грузовик мчался со страшной скоростью по пустынной, безлюдной дороге. Примерно через час машина резко сбавила скорость и, сделав несколько крутых поворотов, остановилась.

— Ну вот, и приехали, — сказал сопровождавший нас Накано.

Я соскочил на землю, залитую лучами весеннего солнца, и, как человек, едва очнувшийся от сна, жмурясь от ослепительного солнечного света, пытался осмыслить развернувшуюся передо мной картину. Нет, это не было игрой воображения, вызванной ослепительным сиянием солнца. В самом центре однообразной плоской равнины стояли высокие современные здания, чего я никак не ожидал.

В центре над всеми другими строениями возвышалось огромное четырехугольное, облицованное белыми плитками здание. Таких больших зданий я не видел ни в Осака, ни в Синьцзине, ни в Харбине, через которые мы проезжали по пути сюда. Озаренное лучами солнца, оно казалось ослепительно белым и высоко вздымалось, заслоняя небо. Здание было обнесено кирпичной стеной, поверх которой в несколько рядов была натянута колючая проволока. Оглянувшись, я увидел, что несколько дальше, позади нас, возвышался высокий земляной вал с колючей проволокой, и понял, что весь этот городок изолирован от внешнего мира. Этот вал, как я потом узнал, тянулся на пять километров, а центральное здание по объему было в три раза больше здания Марубиру в Токио.

Мы стояли на плацу перед казармами и учебными корпусами.