Он нуждается в животных формах, чтобы его не поглотило все множество форм.

Он не желает знать, как они складывались. Переходы в них стерты. Он нуждается в этих скачках.

Человек из колосьев, и как все они склоняются, вслушиваясь.

Что он существовал, тебе не желают верить. Сделай ты Зонне чуть поплоше, он был бы правдоподобен. Но он был, каким был, я знал его четыре года, и пусть отсохнет моя рука, которая исказит хоть малейшее в нем.

Так сильно я его любил, пятьдесят лет молча, никогда не писал ему об этом, никогда бы ему этого не сказал, а теперь об этом трезвонят на все лады и его последнее стихотворение красуется в газете, и все совсем наоборот, совсем не так, как хотел он.

Но открылось то, что он для меня сделал, а тут стало известно и от других, каков он был, и воспринимавшееся как моя игра в таинственность оказалось теперь просто свойством его натуры, и за то, что я не сказал о нем больше, чем было мне тогда известно, не станет меня винить ни один из тех, кто сумел его понять.

Говори о самом личном, говори об этом, одно только это и нужно, не стыдись, об общественном говорится в газете.

Последних распоряжений он не делает. Он не окажет смерти этой чести.

Ну и как далеко — после всех своих заявлений — ты продвинулся в подготовке к книге, направленной против смерти?

Попробуй обратное, ее восхваление, и ты быстренько вернешься к себе самому и своему подлинному намерению.

Едкие имена.

Некто, с давних пор знающий каждое твое слово и не имеющий с тобой ничего общего.

«Человек» для него больше не чудо. Чудо для него «животное».

Дни, когда надежда медлит, прежде чем иссякнуть, — счастливые дни.

А если бы это означало: еще один час?

Памятники. Кому? Вымышленным персонажам?

Человек, который в течение дня растет и ложится спать великаном.

Утром он просыпается совсем маленький, сжавшийся во время сна, и опять принимается за свой дневной рост.

Ну наконец. Через 25 лет он способен читать свою книгу как посторонний.

Но почему он считает что-то верным просто потому, что оно так старо?

Ошибка в расчетах? Наш мир?

Что касается языка, то ты святоша. Он для тебя неприкосновенен. В тебе вызывают отвращение даже те, кто его исследует.

Экзотичность слова «Атем»[232], будто оно из другого языка. В нем есть нечто египетское и нечто индийское, но еще сильнее в нем отзвук некоего праязыка.

Найти в немецком слова с отголосками праязыка. Первое: Атем.

Хотелось бы завершить свою жизнь в медитациях над словами и тем продлить ее.

Он не сожалеет ни о каких препятствиях, ни о чем, что задерживало его. Знай он, что доживет до 80, так подождал бы со всем еще дольше.

Нужно напоминать себе о том, как плодотворны недоразумения. Нельзя пренебрегать ими. Один из мудрейших людей был собирателем недоразумений.

Он ищет нечто, чему смог бы безнаказанно поклоняться.

Становится ясно, что те высокие умы, которые он так глубоко почитал, наводили бы на него смертельную скуку, повстречайся они ему во плоти.

Народы, о которых он читал в юности, тем временем вымерли.

Он полагает, что все знаемое им — его личная собственность. Это его собственность лишь до тех пор, пока неверно.

Бессмертие у китайцев — это долголетие. Речь идет не о душах. Всегда присутствует тело, пусть даже легкое и окрыленное, прошедшее сначала долгий путь по горам в поисках таинственных корешков.

И оттого, что они жили еще до нас (китайцы), задолго, с незапамятных времен, оттого так больно видеть, как теперь они тянутся за нами. В конце концов, нагнав нас, они растеряют все, чем нас превосходили.

Одно из условий бессмертия в том, что за кандидатами на него должно тянуться немало упреков, иначе и величайшая заслуга взойдет скукой.

Почему ты готов терпеть всякого? Потому что он так ненадолго здесь.

Верни, верни богов, тех, что были ими, которых ты слишком рано узнал и потому не распознал.

Что говорят людям в письмах к ним и что о них — в дневниках. Сравнить!

Никакая отвратительная вера не препятствие для еще более отвратительной.

В конце исламской биографии Платона[233] встречается следующий неожиданный пассаж о его громком плаче:

Вот он стоит и разглядывает смерть. Она приближается к нему, он отталкивает ее назад. Он не оказывает ей чести принимать ее в расчет. И если даже придет день и помутится разум — он не склонится перед ней. Он назвал ее имя, он ненавидел ее, он отверг ее. Как бы мало ему ни удалось, это больше, чем ничего.

Слишком много в голове имен, как булавки.

Надо только стать достаточно старым, чтобы получить все, что тебе не причитается.

Он отказывается от себя самого и облегченно вздыхает. Ничего больше не желает он знать о себе, никогда.

Голоса Марракеша[234]

Я пытаюсь рассказать о чем-то и, едва замолкнув, чувствую, что, в сущности, еще ничего не сказал. Какая-то густая, дивно светящаяся субстанция не может из меня вытечь и насмехается над словами. Язык ли это, которого я там не понимал и который постепенно должен теперь внутренне переводить? Тут были события, картины, звуки, смысл которых лишь в тебе возникает, которые нельзя ни записать, ни очертить словами, которые существуют по ту сторону слов, глубже и многозначнее их.

Мне видится человек, забывший все языки на свете, так что ни в одной стране он уже не может понять, что говорится.

Что такое язык? Что он скрывает? Чего он тебя лишает? За недели, что я провел в Марокко, я не пытался научиться ни по-арабски, ни по-берберски. Я не хотел, чтоб чужеродные возгласы утратили для меня хоть частицу своей силы. Я хотел, чтобы звуки коснулись меня сами по себе, не ослабленные недостаточным или искусственным знанием. Я ничего не читал об этой стране. Ее обычаи были мне столь же неведомы, как и ее люди. То немногое, что набираешь за свою жизнь по части сведений о какой бы то ни было стране и о каком бы то ни было народе, стряхнулось в первые же часы.

Но осталось слово «Аллах», без него обойтись я не мог. Оно отчасти подготовило меня к восприятию опыта, чаще всего повторявшегося, лезшего в уши, самого постоянного. Речь идет о слепцах. В путешествие берешь с собой все, возмущение оставляешь дома. Смотришь, слушаешь, увлекаешься даже самым ужасным, потому что оно ново. Хорошие путешественники бессердечны.

Когда в прошлом году, после пятнадцатилетнего отсутствия, я подъезжал к Вене, дорога шла через Слепой рынок, место, о существовании которого я прежде никогда не подозревал. Это название подействовало на меня точно удар хлыстом, с тех пор оно не шло у меня из головы. В этом году, попав в Марракеш, я вдруг оказался среди слепцов. Их было сотни, бессчетное множество, большая часть нищих, они стояли на базаре плотными группами по восемь-девять человек в ряд, их хриплые, из века в век повторяющиеся возгласы можно было слышать издалека. Я стал перед ними, не двигаясь, как они, и не вполне уверенный, чувствуют ли они мое присутствие. Каждый из них держал перед собой деревянное блюдо для подаяний, и, когда кто-нибудь что-нибудь туда бросал, поданная монета переходила из рук в руки, чтобы каждый потрогал, каждый ощупал ее, прежде чем один из них. которому это полагалось, не сунет ее, наконец, в суму. Они вместе ощупывали, как вместе бормотали и восклицали.