Перечисляя жизни обольщенья

И радости, в которых мы опору

Находим, он сказал о сочиненье

Стихов, луч солнца, море, гору

Назвал, и облако, и куст сирени,

И в список обольстительный поставил

Улыбку женщины… Смутясь, в колени

Уставилась я; нарушенье правил

Каких-то непредъявленных, негласных

И странно-смутных, непроизносимых

Почудилось, попранье прав неясных.

Когда бы я в условиях счастливых

Таких же точно — микрофон, эстрада —

В затихшем зале выставила чинно

Тот перечень вещей, которым рада, —

Шиповник, синева небес, мужчины

Улыбка… — как бы выглядел он дико:

Мужчина к розовым кустам в придачу!

Мы не цветы, голубка Эвридика,

Цветы — не мы: не лгут они, не плачут.

«Ах, знаете, серьезным, сухопарым

И толстым, шустрым, всем, — она сказала, —

Я нравилась, и молодым, и старым,

Мне жаловаться вовсе не пристало,

А вот подруги не было, с которой

Младенческой беспечности приливы

Могла бы разделить, и разговора

Наивного, незрелого, как сливы

В июле… — Промелькнули иван-чая

Полянки. — С противоположным полом,

Не правда ли, иначе?» Ощущая

Вагонный столик тряский локтем голым

И глядя на летящие пейзажи,

Я думала: ничем мне не ответить

На это приглашение, и даже

Когда бы я одна была на свете,

Оглохшая трава, соски сирени

И лепестки петуньи и герани

Теперь важнее выстраданных мнений

И женских непосредственных признаний;

Подруга не заменит мне, пожалуй,

Ветвей распластанной на небе ивы

Или пионов, цвет их нежно-алый

О бедствиях напомнит мне, счастливой,

И убедит в возможности возврата

Внезапно отодвинутого счастья,

Но там, где вечная цветет рассада

И нет нужды в сочувственном участье,

Я не хотела бы, чтоб только корни

И муравьи мне были братья, сестры, —

Твою бы тень искала я упорно

С надсадой здешней, ожиданьем острым!

Это «а» — окончание в имени вашем мужском,

Саша, Миша, Сережа, Алеша и Митя,

Видно, воспринимается лишней висюлькой, ростком

Мягким, лиственным, гибким, смешным — посмотрите,

На березах такой, на акациях и тополях,

И смущает значением формы слависта,

Разобравшегося в наших флексиях и падежах,

Изучившего Щербу старательно и Бенвениста,

И наводит на мысль о характере женском души,

Что-то нежное в имени есть незнакомом,

Что-то снежное, мягко залегшее в милой глуши,

Притягательной чудным отличьем от дома.

Будто вы в самом деле участливы так и чутки,

Что относитесь к женщине, словно к ребенку.

На морском берегу наблюдаю я из-под руки

За семейством: ее в простыню, как в пеленку,

Он заботливо кутает и растирает живот,

Спину мокрую и натирает их мазью

От палящего солнца: расслабишься здесь — и сожжет,

Мы в далеком Египте — не чувствуешь разве?

И, песок отряхнув, деловито глядит ей в глаза.

Как зовут тебя — Ваня? А лучше бы — Петя.

Седоватый блондин. Кто-то сзади его отозвал:

«Вальтер, Вальтер!» — донес мне услужливо ветер.

Я полюбила жизнь в конце концов.

Какой понадобился долгий путь!

И странно: ни деревьев и цветов

Явление, ни моря шум, вздохнуть

Счастливо заставлявшие не раз,

Не привели к устойчивой любви.

Тоски и страха, кажется, запас,

Как в море волн, куда ни поплыви,

Неисчерпаем был. Так что ж теперь

Мне нравится на скользкой колее

Уже наклонной и ввиду потерь,

Пригнувших и приблизивших к земле?

Смешно признаться: душ, дезодорант,

Стиральная машина, телефон

Мобильный, принтер и официант

С салфетками, его приличный тон…

Я чувствую улыбку, например,

Невольную на собственных устах,

Когда включают кондиционер:

Метафизический он гонит страх,

А счастье — шестикрылый серафим —

Его наращивает и живет

В сотрудничестве деятельном с ним,

Дуэт знакомый — скрипка и фагот.

И пусть невытравима эта смесь

Боязни и надежды, но кольцо

Из меди на дубовой двери здесь

Заметь, пожалуйста, приблизь лицо.

И, всматриваясь с мышью под рукой

В осмысленно мигающий экран,

Ты разминешься с вяжущей тоской,

Бессмертной — Эдварда, смертельной — Глан.

Над разрытым асфальтом, над грудой

Развороченой грязной земли,

Старым скарбом и битой посудой,

Кирпичами — сюда завезли

Для строительства вместе с цементом, —

Над бетонными трубами, над

Проводами, палаточным тентом,

Над столбами, стоящими в ряд,

Из другого какого-то мира,

Сада, неба, вольера, страны,

Из Парижа или из Каира —

Мест, которые здесь не слышны,

Но с их блеском, и плеском, и летом,

И сияньем витражным чужим,

Одаряя, как сказано Фетом,

Эту местность миганьем живым,

В невесомости, в самозабвенье,

Боже мой, как душа, как мечта

Этих брошенных, бедных строений,

Яркокрылая их маета.

И когда я следила неровный

И ныряющий этот полет,

Спотыкаясь о камни и бревна,

Я внезапно подумала: вот

Почему так не радует все же

Этот фильм, защищаемый мной,

Сильный, дерзкий, на правду похожий,

Отвратительный, страшный, смешной.

Темнота и жестокость суровых

И уродливых лиц объяснят

Нашу злую нужду в катастрофах,

Их позорно-назойливый ряд,

Нищету и убогость пространства,

Котлован, на котором ничто

Не возводится, драки и пьянство,

Вечно поднятый ворот пальто.

Так и есть. Но зачем в эпизоде

Не мелькнуло нигде ни в одном

Что-то дальнее, высшее, вроде

Мимолетности с пестрым крылом?

А без этой крупицы — простого

И ничтожного, что ли, штриха —

Не простят нам разумного, злого

Пониманья, прозренья, греха.