Класс опустел, а я всё ещё продолжал мыть доску. Мишка с минуту посидел молча, потом встал. Вытирая доску, я был повёрнут к нему спиной, но слышал, что его шаги приближались: он шёл ко мне. Остановившись у меня за спиной, он сказал:

— Сурово ты их.

Я молчал.

— Серый, прости меня, — сказал он.

— Уйди, пожалуйста, — сказал я, не оборачиваясь.

Краем глаза я всё-таки видел: Мишка стоял с опущенной головой, держа руки в карманах. Он достал из кармана сигареты и уже сунул одну в рот, но я бросил через плечо:

— Здесь не курят.

Он убрал сигарету. Я снова устремил взгляд на доску, продолжая её мыть. Мишка помолчал, потом спросил — тихо, виновато:

— Я тебе всё испортил, да? Прости, Серый.

Я усмехнулся.

— Ничего, пусть поломают головы. Им это будет отнюдь не бесполезно. Только учти на будущее: не надо лезть не в своё дело. Я разрешил тебе остаться, потому что тебе хотелось посмотреть, но не для того, чтобы ты встревал. Я в принципе не против обсуждения темы войны в Ираке, но сегодня, как ты, наверно, догадался, этой темы у меня не было запланировано, у меня было запланировано другое. Я не мешал тебе стрелять в людей, так и ты мне не мешай учить детей.

Я высказал ему всё это, не поворачиваясь и не прекращая мыть доску, хотя она была уже чистая, и я вытирал её на десятый раз. Через секунду после того, как стихло последнее моё слово, послышался шорох подошв о пол, как будто кто-то круто повернулся кругом, потом — быстрые шаги, а потом хлопнула дверь. Я обернулся.

Мишки не было в кабинете.

Что мне оставалось делать? Двигаясь механически, как бездушный робот, я налил в вазочку с цветами воды и пошёл домой обедать: на второй смене мне предстояло пять уроков. Настроение у меня было, откровенно говоря, не самое лучшее, да и погода начала портиться: золотистое свежее утро превратилось в серый промозглый день. Начал моросить дождик, улицы раскисли, и я, неуклюже переступая через лужи и обходя слякоть, добрался до дома. Наверно, я сказал Мишке слишком резкие и злые слова. Я уже не сердился на него за испорченный урок, я злился на себя — за то, что сказал ему.

После маминого наваристого борща моё окаменевшее нутро обмякло и согрелось, и мне стало лучше, а пирожки с капустой довершили курс лечения.

— Может, чайку? Я творожные ватрушки испекла. — Мама ласково заглядывала мне в глаза.

Размякший и сомлевший, я улыбнулся:

— Мам, если я съем ещё и ватрушку, я завалюсь спать, а мне ещё на работу идти.

— Так вздремни, кто ж тебе запрещает! Когда тебе идти? Я тебя разбужу.

— Нет, мам, некогда. Правда. — Я чмокнул её в щёку. — Вечером поем ватрушек, мамуля, а сейчас мне бежать надо.

Мама покачала головой.

— Заработаешься ты… Зачем на такую нагрузку согласился? Это ж надо — во всех классах вести!

— А по-другому было никак нельзя, мам. Ты же знаешь, Антонина Михайловна тоже одна на всех была.

— И где сейчас Антонина Михайловна?

Этим летом Антонина Михайловна умерла. Свои последние два или три года она дорабатывала с трудом, превозмогая болезнь. Придя ей на замену, я на первых порах своей работы обращался к ней за советами, и она — пока была жива — помогала мне всем, чем только могла. Чувствуя, что времени у неё осталось мало, она спешила передать мне свой опыт — или, по крайней мере, поделиться им со мной в той мере, в какой это было возможно. Не знаю, как бы я преодолел свой первый год, если бы не её неоценимая помощь. Мне достались в наследство от неё все её планы, разработки и методическая литература; разумеется, эти материалы приходилось перерабатывать, но в них я находил очень много полезного опыта. Помогала она мне и конкретными советами, когда я приходил к ней поделиться своими проблемами — а их у меня возникало немало, особенно в самом начале. В нашей маленькой школе во всех классах было только две параллели, "А" и "Б", но мне пришлось взять все классы, с первого по одиннадцатый. С немецким языком дело обстояло лучше: там работали два учителя. Я спросил директора, долго ли будет продолжаться такая ситуация с английским языком, а он ответил, разводя руками:

— Вы же знаете, сам никто не идёт. В этом году снова отправили троих по направлению, так что, возможно, через пять лет ждите пополнение. А пока… Ничем не можем помочь. Если только, конечно, не случится чудо. Я понимаю, как вам тяжело, но если и вы не станете работать, Серёжа, то английский у нас в школе некому будет вести.

Чуда ждать, конечно, не приходилось. Последние десять лет Антонина Михайловна работала одна, теперь и я работал один.

На второй смене мои уроки шли один за другим, без окон, и мне некогда было не то что думать о чём-то постороннем — перевести дух было некогда. Старшеклассницы сегодня словно сговорились: от девочек обоих одиннадцатых классов я получил столько цветов, что они не помещались в вазе, и пришлось ставить их в ведёрко.

Ох уж эти девчонки! Если в первые месяцы я терялся и цепенел под обстрелом кокетливых взглядов, то теперь я научился держать оборону: на особо игривых я обрушивался со всей строгостью, нещадно спрашивая их и вызывая к доске. Обычно достаточно было вызвать такую кокетку два-три раза из урока в урок, чтобы отучить её от заигрывания с учителем. Про себя я от души потешался, видя, как вчерашняя бесстыдница скромно и целомудренно потупляет взор, боясь лишний раз "нарваться". Она твёрдо усвоила: слишком игривый взгляд неминуемо влечёт за собой строгую проверку знаний, которых в её прелестной головке подчас бывало, прямо скажем, маловато. Разумеется, полностью запретить девочке "строить глазки" было невозможно, и если я не мог заставить её думать на уроке о деле, то старался просто не обращать на эти выходки внимания, чтобы, по крайней мере, самому не отвлекаться.

Последние два урока были в третьих классах. Хотя у меня и гудела голова после полутора часов, проведённых среди этих шумных непосед, среди всего этого визга и писка, я не стану отрицать, что я прямо-таки отдохнул душой. Широко распахнутые глазёнки третьеклашек сияли мне, как солнышки, отогревая меня своей детской добротой. Большая часть уроков была в игровой форме, и, хотя это отняло у меня массу сил, под конец я почувствовал, что во мне не осталось и следа той напряжённой и угрюмой тревоги, с которой я вернулся с первой смены. Я вымотался, но это была хорошая, приятная усталость.

Цветы я не стал оставлять в кабинете, а отнёс домой и подарил маме. Она напоила меня чаем с ватрушками, а отец спросил:

— Ну, как первый рабочий день?

— Ты что, отец, какой же он первый? — засмеялась мама. — Серёжка ведь уже второй год работает.

— Я имею в виду — первый в этом учебном году, — пояснил отец.

Я сказал:

— Нормально.

— Ну и хорошо, — сказал отец.

Только я знал настоящую цену этому "нормально".

В своей комнате я прилёг, собираясь наконец почитать взятые из библиотеки брошюрки. Я с наслаждением вытянулся на кровати, расслабив свою многострадальную спину и натруженные ноги, открыл брошюрку под названием "Техника безопасности в школьных помещениях", пробежал глазами оглавление, но не успел прочесть и первой страницы. Ко мне заглянула мама, и по её лицу я понял, что она чем-то глубоко потрясена. Пару секунд она просто смотрела на меня, ошеломлённо моргая и беззвучно шевеля губами, а потом наконец проговорила:

— Серёжа, там… — И показала рукой на дверь.

Я сел, слегка встревоженный.

— Что там, мам? Что случилось?

— Там к тебе…

Я положил брошюрки на стол и пошёл посмотреть. По дороге я уже догадывался, кто мог произвести на маму такое впечатление, и я не ошибся: в прихожей стоял Мишка. Он уже успел переодеться и побриться, но от него до меня долетел едва уловимый алкогольный дух. В руке у него был пакет, из которого торчала палка копчёной колбасы, а также виднелся длинный батон.

— Не выгонишь? — спросил он с усмешкой, сверля меня странным, мутным взглядом. Приподняв свой пакет, он добавил: — Вот, не с пустыми руками пришёл.