— Зачем же мне тебя выгонять? Заходи, — сказал я.

Мама прошла за нами на кухню, не сводя с Мишки потрясённого взгляда. Усевшись на табурет возле стола, Мишка заметил её взгляд и усмехнулся:

— Меня теперь трудновато узнать, тётя Маня. Мишу Ларионова помните?

У мамы вздрогнули губы, но она старалась не показывать своего ужаса.

— То-то мне и показалось, что голос знакомый, — сказала она, улыбаясь побледневшими дрожащими губами, а её глаза были при этом большими и неподвижными. — Так что же получается — ты отслужил, значит?

Мишка помолчал секунду, а потом задумчиво кивнул:

— Да… Я своё отслужил.

Мама захлопотала, доставая из шкафчика чашки.

— Мишенька, родной… Ты чай будешь? Я ватрушки испекла. Творожные, сладкие! Помню, вы с Серёжей их так любили — только их вам и подавай!

— Спасибо, тётя Маня, — сказал Мишка с расстановкой. — Чай как-нибудь потом, а сейчас, если вы разрешите…

И он достал из пакета бутылку водки, колбасу, батон, огурцы, помидоры.

— Ой, Миша, а Серёже ведь завтра на работу, — испугалась мама.

— По маленькой, — сказал Мишка, не сводя с меня тяжёлого взгляда.

Мама посмотрела на меня встревоженно.

— Серёж…

— Всё нормально, мам, — заверил я. — Я знаю, что мне завтра на работу. Мы с Мишкой немножко посидим, ты не волнуйся.

Кое-как мне удалось успокоить её и спровадить из кухни, а Мишка тем временем уже налил водку в чашки, которые мама поставила на стол, думая, что мы будем пить чай. Я нарезал батон, помидоры и колбасу. С минуту мы молчали: я не знал, что сказать, а Мишка молчал по каким-то ему одному известным причинам. Он молча взял чашку и молча выпил, поставил на стол, занюхал долькой помидора, а потом и зажевал её. Получилось как-то нелепо: я не успел за ним, не было сказано ни тоста, ни вообще каких-либо слов наподобие тоста. Взяв свою чашку, я нерешительно поднёс её к губам.

— Я только одну, Миша, — сказал я.

Он ничего не сказал, взял себе колбасу, положил на ломтик батона и откусил. Я выпил, закусил батоном с колбасой и сказал:

— Миш, ты не обижайся, но я больше не буду. Мне завтра к детям идти.

Мишка смотрел на меня жутковатым, немигающим взглядом, теребя свежевыбритый подбородок. Звенящее, натянутое молчание длилось минуты две, а потом он наконец сказал, тщательно выговаривая слова и делая паузы между предложениями:

— Да, я стрелял в людей. Не просто стрелял. Я их убивал. А знаешь, почему? Чтобы они не пришли и не убили тебя.

Что я мог сказать?

— Миш, извини. Я разговаривал с тобой резковато, но ты понимаешь, почему.

— Ладно, — сказал Мишка. — Проехали.

Он снова налил себе и хотел налить мне, но я прикрыл чашку ладонью. Он пронзил меня острым, как штык, взглядом.

— Обижаешь, Серый.

— Я же сказал тебе, Мишка, мне завтра к детям идти. Нельзя, чтобы учитель был с похмелья.

Он поставил бутылку и выпил сам.

— Значит, не уважаешь.

— Миша, перестань… Я тебя уважаю, но пить мне нельзя. Тебе никуда завтра идти не нужно, а мне нужно.

Мишка помолчал, глядя на бутылку.

— Да, мне никуда идти не нужно. Уже не нужно… — Он взял ещё один кружок помидора, сунул в рот, прожевал. — Ну, давай… Рассказывай, как живётся, работается.

Я пожал плечами.

— Как работается, ты сегодня видел.

— Один пашешь?

— Да, как видишь.

— Ты просто герой, Серый. Или ненормальный. А может, и то, и другое. Как же тебя угораздило в учителя сунуться? Адская работёнка, особенно в нашей школе.

Я ответил сдержанно:

— Ну, кто-то же должен её делать.

— Ну, а на личном фронте? — спросил он.

Я только развёл руками, и он усмехнулся.

— Понятно всё с тобой, герой-трудоголик. Смотри только, не заболей на почве героизма.

Он достал пачку сигарет, закурил. Случайно взглянув ему в глаза, я вздрогнул: из них на меня глянула холодная пустота. "Что же с тобой стало, Мишка", — с болью подумал я. Меня пугало даже не его изуродованное лицо, а этот его взгляд — холодный и пустой, застывший, мёртвый. Он оставался таким, даже когда Мишка улыбался. Заметив, что я смотрю на него, он опять усмехнулся — одними губами, а его глаза в этом не участвовали.

— Что, любуешься, какой я стал красивый?

Я малодушно опустил взгляд.

— Извини, Миш, я…

Он протянул руку и повернул моё лицо к себе, грубовато взяв меня за подбородок шершавыми и жёсткими, как наждак, пальцами.

— Посмотри на меня, — приказал он хрипло, заглядывая мне в глаза. — Не отводи взгляд!..

Я снова посмотрел на него, и он кивнул, провёл пальцами по моей щеке.

— Вот так. И никак иначе. Смотри на меня прямо, когда говоришь со мной.

Он был прав, и я понял это; и он увидел, что я это понял, и улыбнулся. Затушив сигарету в блюдце, он снова налил себе, после чего горлышко бутылки зависло над моей чашкой, а Мишка посмотрел на меня с вызовом: "Не уважаешь?" Я не стал протестовать, и он налил мне. Мы выпили молча, не чокаясь, без тоста. Потом Мишка положил на стол свою руку рядом с моей и рассматривал их секунд десять.

— Сразу видно — интеллигенция, — сказал он о моей руке. — Вон, какие пальчики нежные.

Мишкина рука была крепкая, грубоватая, с тупыми шершавыми пальцами. Она легла на мою и сжала её до боли — железной, беспощадной хваткой, словно стремясь раздавить, сломать все кости. Я невольно поморщился, а Мишка хохотнул.

— Что, больно? То-то же… А ну! — И он, закатав рукав, поставил руку на стол локтем и раскрыл ладонь. — Давай померимся силёнками.

Разумеется, он быстро поборол меня, положив мою руку — в этом можно было и не сомневаться. Хотя, возможно, я смог бы продержаться дольше, если бы не подозрительные ощущения в спине, из-за которых я и сдался. Мишка налил нам ещё; он выпил, а я схитрил, слив водку в чайник с заваркой. Видимо, арм-реслинга Мишке показалось мало, и он, встав из-за стола и подойдя ко мне, ударил меня по плечу.

— Мужик ты или девчонка?..

И, не успел я что-либо ответить, как он сделал захват — профессионально, как спецназовец. Не успев и пикнуть, я оказался повален на пол и обездвижен.

— А если тебя вот так? — дыхнул Мишка мне в ухо. — Ну что, сделали тебя? Как младенца!..

Несмотря на то, что Мишка был пьян, силы у него от этого нисколько не убавилось. Его колено оказалось у меня под поясницей, а в следующий миг я уже кричал, ослепнув от боли.

— Миша, что ты делаешь!

Это была мама. Мишка отпустил меня, и весь его задор как рукой сняло.

— У него же спина! — Мама склонилась надо мной.

Сквозь боль я услышал и голос отца:

— Миша, ты соображаешь, что делаешь? Нашёл, на ком приёмы отрабатывать.

Мишка пробормотал смущённо и растерянно:

— Да я не подумал… Забыл про его спину-то.

Мишка допил бутылку сам. Ещё до прихода ко мне он успел изрядно выпить, а после этой бутылки его совсем развезло. Мама хотела выставить его, но я не позволил ей. Уже стемнело, и, к тому же, разразилась настоящая осенняя непогода — лил холодный дождь, поэтому выгонять хмельного Мишку было бы жестоко. Мы положили его на раскладушке в моей комнате.

Посреди ночи меня разбудило чьё-то горячее, проспиртованное дыхание, которое обдавало моё лицо. Спросонок я замер и похолодел, но через секунду понял, что это был Мишка. Он громко сопел надо мной, вглядываясь в темноте в моё лицо.

— Серёга, — позвал он шёпотом. — Серый!..

— Что тебе? — отозвался я также шёпотом. — Чего ты не спишь?

— Ты меня прости, — покаянно зашептал Мишка, обдавая меня своей хмельной аурой. — Прости, родной… У тебя же спина… А я тебя на полном серьёзе помял. Сильно болит?

— Уже прошло, — ответил я. — Спи.

Он помолчал, посопел, а потом зашептал:

— Серый, слышь… Я кое-каких деньжат привёз. Мамке и бате я уже маленько дал, себе на водку оставлю, а всё остальное тебе могу отдать.

— Зачем мне твои деньги?

— Ну, как — зачем?.. Может, тебе спину-то полечить надо? Сейчас это бабок стоит… Немалых. Сколько ты ещё будешь так маяться?