— Вы слышали… тревога, произнес он почти растерянно.

— Как не слышать… Скажите, что такое?

— Не знаю… вероятно, Туркмены. Уже несколько дней носились слухи об их намерении напасть…

Тревога, как вскоре выяснилось, была принята и соседними отрядами, но оказалась фальшивою. Пока доктор и я перекидывались словами, штабные начали возвращаться и сообщили нам ее романическую, против всякого ожидания, причину: один из наших ловеласов, после некоторого возлияния, прельстился [283] чарами какой-то феи из персидского табора, и, как подобает сыну Марса, пустил в ход силу, чтобы оттащить ее… Персы взбудоражились и подняли крик. Стоявшее вблизи стадо верблюдов шарахнулось в сторону лагеря. Озадаченные часовые дали по ним один и другой выстрел, а горнист, с просонья, затянул тревогу и… пошла потеха! Но Зевс-громовержец не покарал однако виновника этой проделки, вероятно, в виду заступничества трех таких сильных Олимпа, как Венера, Марс и Бахус…

Несколько дней спустя после этого, мы имели еще одно такое развлечение, но на этот раз без романической подкладки. Выстрелы и новая ночная тревога были вызваны какой-то ссорой между персами и джигитами…

Наступил затем период полного затишья под Хивой; потянулись дни однообразные и скучные, и во всех заговорило желание поскорее вернуться в Россию. Это и удалось некоторым. Еще в средине июня выехали из отряда Великий Князь Николай Константинович и генерал Веревкин с несколькими офицерами. О возвращении же отрядов пока не могло быть и речи, так как обратное их движение предстоит по тем же пустыням, безусловно непроходимым во время летнего жара. Да и кроме того, в конце июня, неожиданно для всех, создался у нас, так называемый, Иомутский или Туркменский поход, к которому я и обращаюсь теперь. [284]

В числе разных мероприятий относительно населения Хивинского оазиса генерал Кауфман нашел необходимым наказать своевольное племя Туркемен — Иомутов, которые не только упорно сопротивлялись нашему оружию до самого занятия столицы ханства, но и после этого, удалившись в свои пределы, не выказали никакого желания изъявить покорность, не смотря на пример, поданный им в этом отношении их соплеменниками Чоудурами, Узбеками, Каракалпаками и другими. С этою целью от Иомутов была потребована, к известному сроку, контрибуция в 300 тысяч рублей, которую они не пожелали внести. Тогда, для понуждения их, в начале июля был отправлен, под начальством генерала Головачева, отряд из 8 рот туркестанских стрелков, 4 Семиреченских и 2 Кавказских сотен, при 6 орудиях и 2 митральезах. На угрозу Головачова, что прибегнет к оружию, если контрибуция не будет внесена немедленно, Иомуты возразили лаконически: «Драться не хотим, платить не можем». Тогда отряд начал жечь их кишлаки и отбирать стада и имущество…

В ответ на это, Иомуты собрались и, 13 июля, напали на Русский отряд, стоявший близ Чандыра, но были отбиты. Как рассказывают, эта неудача возбудила в них только жажду мести и еще большую энергию. Через день, 15 июля, они возобновили свое нападение при следующих обстоятельствах:

Рассветало. Убрав свои аванпосты, отряд [285] Головачова снимался с лагеря, чтобы двинуться в кочевья Иомутов. Обычная перед выступлением возня была еще в полном разгаре и только кавалерия, назначенная в авангард, начала вытягиваться на дорогу. Но не успели головные сотни продвинуться и на полверсты, как вдруг увидели перед собой густые облака пыли, несущияся на них подобно степному урагану. В то же мгновение воздух огласился неистовыми криками многих тысяч людей, земля загудела от топота и под облаками пыли зачернели громадные массы Туркмен, мчавшихся на казаков во всю прыть. Не успели последние опомниться, как уже был изрублен один из офицеров. Еще несколько мгновений… и сотни должны быть неминуемо раздавлены этой страшной лавиной, состоявшей, как уверяют, почти из 10 тысяч всадников, за спинами которых сидело еще около 6 тысяч пешего люда. Но сотни повернули вовремя и поскакали в лагерь; на их плечах туда же влетели и Туркмены. Быстро ссадив с коней свою пехоту, они принялись рубить, прежде чем успели взяться за оружие наши роты, озадаченные скачущими обратно казаками. Но замешательство длилось не долго… Со всех сторон загремели учащенные залпы стрелков, посыпалась картечь, затрещали митральезы, и ошеломленные степняки хлынули назад быстрее прежнего, оставив на месте груды своих тел и павших коней…

Туркмены почти не стреляли в этот раз, и благодаря этому, лихой налет их, окончившийся [286] короткой свалкой, не причинил отряду больших потерь. «Но эти пять или десять минут были поистине адскими», говорили участники, что, впрочем, видно и из того, что сам Головачов и начальник его штаба, Фриде, были ранены холодным оружием в средине лагеря. Там же один из Туркмен налетел с поднятой саблей на герцога Лейхтенбергского, но случившийся вблизи офицер предупредил его выстрелом из револьвера и уложил смельчака на месте…

До средины июля дела наши в ханстве, казалось, идут как нельзя лучше. Но вот, точно в воздухе запахло вдруг каким-то неблагополучием… Еще до получения известия о Чандырском деле, у нас разнесся слух, что с Головачовым прерваны сообщения, и что его, менее чем двухтысячный отряд, окружен 30 тысячами Иомутов, поклявшихся погибнуть или истребить Русских. Говорили также, что смелое поведение Туркмен уже вызвало и в Хиве какое-то брожение, которое, в виду нашей малочисленности, легко может отразиться на настроении всего ханства. Известия из отряда действительно прекратились как-то сразу, и при этом хан сообщил Кауфману, что все пространство между Хивой и кочевьями Иомутов наводнено шайками этих Туркмен, которые перехватывают и убивают Русских нарочных. Все это повело к тому, что приказано было усилить караулы и вообще соблюдать крайнюю осторожность. В отрядах же пошли толки. [287]

— Дай Бог, приходилось слышать, — чтобы этот туркменский поход не оказался крупной ошибкой… Россия не нуждается в каких-то иомутских 300 тысячах, чтобы из-за них утомлять и раздроблять, и без того не сильные, наши отряды. Да, наконец, и собрать эту грошевую контрибуцию с полуголодного населения, если она уже необходима, едва ли не благоразумнее было бы путем мирного и ласкового обращения с туркменскими старшинами. А то, не дай Бог, но ведь при энергичном сопротивлении на которое, как говорят, способны эти Иомуты, мы можем потерять сотню-другую людей… из-за чего? Стоит ли свеч эта игра?…

Я не берусь судить, на сколько было правды в подобных философствованиях… Кончилось тем, что главный начальник экспедиции собрал военный совет, который и решил идти всем на соединение с Головачовым, а под Хивой оставить только раненных, больных и слабых, под небольшим прикрытием…

Это было тяжелое для всех решение, и на остающихся оно произвело удручающее действие. Но поступить иначе нельзя было… Утром 15 июля Кауфман, с отрядами Кавказским и Туркестанским, оставил Хиву и двинулся в сторону Ильяллы, куда еще ранее выступили Оренбуржцы. В то же время нас перенесли в один из садов Туркестанского лагеря, где сосредоточилась, под начальством подполковника Буемского, вся наша, как говорили, «брошенная команда». [288]

Дни, проведенные нами под Хивой до возвращения отрядов из Иомутского похода, едва ли когда-либо изгладятся из нашей памяти. Мы, небольшая горсть больных и раненых, представляли в это время обреченных на жертву. Отряды ушли и точно канули в воду: в первое время об них не было никаких известий. Из Хивы, между тем, доносились упорные слухи о враждебном настроении его населения, и туда никто не решался ездить, за исключением джигитов, которые то-и-дело возвращались с известием, что Хивинцы на базаре уже начали коситься даже на них и почти не скрывают своего намерения напасть и вырезать нас. И мы этого ждали днем и ночью, в течение трех недель, имея только 200 штыков и две пушки в то время, когда протяжение нашей садовой ограды требовало для своей обороны по [289] крайней мере несколько баталионов, а Хивинцы могли нагрянуть на нас в числе не менее 10 тысяч… Не трудно понять, каковы были при этом наши затаенные чувства… Говорю — затаенные потому, что все старались казаться спокойными, но на самом деле всех томило пассивное состояние при страшном напряжении нервов, неизвестность и ожидание… «Хотя бы скорее напали эти халатники!» — иногда вырывалось у некоторых. Но это был, конечно, не вопль отчаяния, а понятная жажда выяснения опасности, желание, если она уже неизбежна, стать лицом к лицу с нею, не расходуясь физически и нравственно на бесплодный анализ, разрушительному действию которого не поддаются только исключительные или закаленные натуры…