«Девлет-Гирей, узнав об участи своих солдат, убил приставленного к нему почетного Хивинца, а потом застрелился и сам…»

О смерти самого Бековича есть и другие варианты: что его отвезли в Хиву и там повесили за подбородок; что его провели по всем домам, где валялись окровавленные трупы солдат, затем с живого сняли кожу и, прибавляют наивные степняки, «набили ее сеном и отправили к царю в Патырпух…»

Предание это в деталях, конечно, не согласно с историей. Так, между прочим, известно, что весь четырехтысячный отряд Бековича был кавалерийский, так как, кроме драгун и казаков, у него были только две роты и те посаженные на лошадей. Собственно в этом отношении легко согласовать разноречия, так как, пройдя в самую жаркую пору около 1.500 верст голодным степям, Бекович весьма легко мог потерять даже большую часть своих лошадей. Что же касается других эпизодов этой экспедиции, то и исторические сведения о них основаны на одних слухах, проникших в Россию много лет спустя после погибели Бековича и его отряда; следовательно который из рассказов достовернее — Аллах ведает.

Как-бы то ни было, нельзя не пожалеть, что, [114] совершив одну из блестящих степных экспедиций, князь Бекович погубил свой отряд вследствие благородной доверчивости и незнания вероломных нравов средне-азиатского народа. Алан служит ему прекрасным памятником в этой пустыне, а нам пусть послужит одним лишним предостережением…

Бастионики Аланского укрпления не оставляют никакого сомнения в том, что это произведение европейское, и в таком случае только отряда Бековича. О вулканическом происхождении провала здесь не может быть и речи: он, нельзя думать иначе, образовался на месте обыкновенного степного колодца, вследствие извлечения огромной массы камня, употребленного на постройку самого укрепления.

Казаки, бывшие на пастьбе верблюдов, нашли недалеко от Алана еще другой водоем такого же происхождения, но гораздо меньших размеров и до половины поросший высоким камышом. Многие офицеры уже второй день проводят там большую часть времени, купаясь чуть не через каждый час, несмотря на то, что камыши и змеи отнимают большую долю этого удовольствия… [115]

Первый ночлег у Алана я, кажется, никогда не забуду, — так хорошо спалось на простой кошме под открытым небом, после нескольких продолжительных купаний в холодной воде… В три часа ночи я проснулся от сильного топота коней проходившей мимо казачьей сотни. Рядом со мной, около палатки начальника отряда, что-то суетились и седлали коней…

— Что такое? Куда это вы? вскочив на ноги, обратился я к одному офицеру, догонявшему сотню.

— Сейчас получено известие, поспешно отвечал он, — что авангард наш имел дело. С. и другие офицеры ранены… Мы едем к ним с начальником отряда…

Оказалось следующее: [116]

Не успев получить вовремя распоряжение о повороте на Алан, авангард продолжал движение по прежнему маршруту, на Иттибай. Подходя к этим колодцам, офицеры заметили трех удаляющихся от них конных Киргизов и бросились за ними с несколькими казаками, бывшими при авангарде. Настигнутые Киргизы взялись за оружие, но борьба была неравная: двое из них убиты, третий скрылся. В то же время наши заметили недалеко от себя огромный караван в несколько сот верблюдов и множество сопровождающих его конных людей, которые всполошились при виде русских всадников и начали погонять караван. Подполковник С. и те же офицеры и казаки, боясь упустить добычу и потому не ожидая пехоты, выхватили сабли и револьверы, и в карьер бросились на прикрытие каравана. Киргизы приняли их в пики и завязалась свалка… Один здоровый Киргиз с огромною дубиной в руке налетел на С. и замахнулся. Но, к счастию, удар миновал начальника авангарда и обрушился на голову его прекрасной лошади; та взвилась на дыбы и опрокинулась вместе со всадником. Проворный Киргиз моментально схватил эту лошадь и ускакал вместе с нею. Все револьверы наших разряжены в упор, но несмотря на это, Киргизы начинают одолевать, благодаря своей численности. Момент критический!… В эту минуту показалась вблизи одна из Апшеронских рот, которая бегом спешила на выстрелы вместе с майором Аварским: [117]

Киргизы бросили все и обратились в поспешное бегство. На месте остались 16 трупов и боле 200 верблюдов с полным грузом. У нас ранены: тяжело — капитан Кедрин; более или менее легко — сам С., который получил 7 ран, и все десять бывших с ним казаков…

Рассказывают, что между прочими прибежал к месту действия и человек подполковника С, бывший его дворовый, Мишка. Увидя раненым своего барина, он бросился к его ногам и произнес, всхлипывая:

— Эх, занес же нас нелегкий в эту Трухменщину!… Один сын был у отца.

Добыча авангарда — просто спасение для нашего отряда! Она большею частию состоит из риса и сорго, которое, говорят, чрезвычайно питательно и заменяет ячмень в значительной части Средней Азии, и подвернулось тем более кстати, что наши скудные продовольственные запасы почти на исходе: если кормить людей полною дачей — дня через три нечего будет есть; давая в сутки по полуфунту сухарей на человека мы можем растянуть их дней на двенадцать, а там… что Бог пошлет!…

Наши лошади давно уже получают ячменя только по полтора гарнца в сутки. Сена они и не видели после Киндерли, а подножный корм, изредка попадавшийся до сих пор, состоял из сухой колючки, которую с трудом пережевывают верблюды; лошади и не прикасаются к ней. При огромной работе и такой скудной даче, бедные животные изнурились [118] в такой степени, что за редкими исключениями с каждым днем все больше и больше напоминают собой несчастных кобыл Кащея Бессмертного…

Офицеры бедствуют как нельзя более. Некоторые из них вовсе не имели лошадей, другие потеряли их за поход от изнурения, и теперь идут пешком наравне с солдатами. Надеясь на маркитанта, который так и остался в Киндерли по недостатку верблюдов, офицеры выступили в поход, не имея ничего, кроме оружия и денег, и теперь, по необходимости, довольствуются скудною пищей нашего солдата. Между ними не мало и таких, которые в течение последней недели питались одним чаем и съели за все это время три-четыре фунта сухарей… Тем не менее, превосходное состояние духа не оставляет их ни на минуту и если прислушаться к их речам, то-и-дело повторяется: «Вперед, вперед, господа!… Нам нужно идти день и ночь. В противном случае, вместо враждебных Узбеков и Туркмен, нас встретит в Хиве гостеприимство наших же соотечественников другого отряда, и это будет верх скандала!…»

О солдатах наших и говорить нечего. Я просто не умею передать, что выносят их изумительные натуры. Нужно видеть самому обстановку нашего похода и труды солдата, чтобы в надлежащей степени оценить это золото! В температуре, колеблющейся между 38 и 42 градусами, совершая ежедневно огромные переходы, солдат наш почти весь поход идет [119] на одних сухарях. Иногда раздают баранину, но при этом сплошь да рядом случается так, что не достает или топлива, или воды не только для варки, но даже для утоления жажды… Солдат носится со своею бараниной в мешке в ожидании благоприятного случая, но надежды его не сбываются, баранина начинает быстро разлагаться и выбрасывается в степи.

— На что, Митрич, бросаешь? острит на ходу товарищ, потный и почерневший от жара солдат. — Поваляй в песке, за киргизскую солонину пойдет…

— Ничего… в Хиве свежего наедимся, перебрасывает Митрич. — Ну уж и пекло сегодня… не хуже вчерашнего!… Слепит глаза, а затылок словно угольками горячими обложило… Что-ж, братцы, затянем, что ли, маленько?… а то дремота разбирает, хоть бросай ружье да ложись…

И зальется, далеко оглашая пустыню, наполняя ее молчаливую тишину, дружная хоровая песня, неразлучная спутница нашего солдата… Она незаметно поглощает и его минутное уныние и тоску по далекой родине. Незаметно, как бы сами по себе начинают становиться тверже и размашистее сотни ног, и массы белых рубах, группируясь по сторонам тяжело нагруженных верблюдов, то исчезают в густых облаках пыли, то снова вырастают из них, сверкая на солнце щетиной своих штыков, и бодро и безостановочно подвигаются вперед и вперед…[120]