Около буфета оживленная группа офицеров всех оружий с любопытством оглядывают и слушают лейтенанта Штума, которого убедили наконец оставить в Петровске большую часть своих чемоданов и который рассказывает теперь, что отправляется в Хиву в тех самых чакчирах, в которых был под Гравелотом. Издали посматривают на эту группу неизбежные всюду сыны Израиля, чающие быть маркитантами, и судя по масляным глазам заранее тают от мысли, что карманы этих офицеров будут выворочены в их собственные.

Наконец нагрузка кончена, раздались свистки. Шкуна тронулась, обогнула мол и, провожаемая прощальными знаками с берега, плавно вышла на открытую зеркальную поверхность моря.

Это было в полдень 10 апреля.

Все предвещало приятный переход по Каспию и, оставаясь на палубе, веселый наш круг невольно любовался картиной быстро удаляющихся от нас береговых гор Дагестана. Постепенно суживаясь и [6] бледнея, скрылась наконец из виду последняя их полоса, и гладкая блестящая поверхность моря слилась со всех сторон со светлою лазурью безоблачного неба. «Прости, дорогой край! Быть может, последний раз я видел причудливые очертания твоих гор!.» Погода точно манила нас только в ожидании этого «прости». Голубые полосы все чаще и чаще начали прорезывать бледнеющую поверхность моря, спустился туман и вскоре задул свежий, резкий ветер. Будто разбуженный им старый Каспий шевельнулся как бы нехотя, нахмурился, а там, разгневанный, тряхнул седыми кудрями. С шумом рассекая неотступные волны и как бы изнемогая в неравной борьбе, Тамара все чаще переваливала с боку на бок, все шире размахивала громадные мачты.

Говор умолк. Веселые еще недавно собеседники с бледными лицами разбрелись по каютам, да и мне уже становилось нестерпимо. При помощи матроса я побрел к средине палубы, свалился как труп и пролежал здесь до самого утра 12 числа. Вокруг меня между привязанными орудиями в беспорядке валялись артиллеристы. Их стоны и проклятия раздавались поминутно, составляя резкий контраст с веселою болтовней счастливцев, не страдавших от качки.

— Скоро ли, братцы? заговорил один из моих соседей, лежавший как пласт с самого Петровска.

— Часов через пять будем, ответил проходивший мимо матрос. [7]

— Через пять. Ах ты татарское море!

Не смея встать на ноги и вполне разделяя бессильный гнев бедного соседа, я только плотнее закрылся плащом.

— Ишь как орудия-то закачало, заметил один из балагуров, — гляди, стрелять не будут.

— Небось, ответил другой, — как жарнем из голубчиков, так твой Хивинский царек подберет халат, да и пятки покажет.

— Какой он, чучело, царек?..

— А то как же его… нешто нет у них?..

— Хивинский хан… а по-нашему, по-русски, просто хам.

Долго не умолкала беседа солдат, прерываемая дружным хохотом. Наконец кто-то крикнул «берег, ребята!» Точно магическое слово раздалось над грудой мертвых тел, все ожили и приподнялись.

Вдали, за синевой моря, виднелась узкая желтоватая полоса. Вскоре, как бы вынырнув из моря, встал перед нами скалистый Токмак, северный, возвышенный берег у входа в Киндерлинский залив, а там показался и южный, песчаный берег, косою врезавшийся в море, почти не возвышаясь над его уровнем; на берегу опрокинутая лодка, жалкая, покосившаяся кибитка Туркмена-рыболова и вдали, как ползущие по раскаленному песку тени, два тощие гиганта-верблюда. Вот та безотрадная картина восточного берега, которая представилась нашим взорам. [8]

Пройдя мимо Токмака, Тамара вошла в обширный залив, который по своему очертанию мог бы считаться превосходною гаванью для целого флота, если бы не мелководье, позволяющее судам двигаться только ощупью, описывая громадную дугу по фарватеру. На северном прибрежье показались белые пятна постепенно выяснявшегося лагеря нашего отряда, и туда устремились все взоры и бинокли.

— Вон он, вон он, ребята, слышались возгласы повеселевших солдат, точно они приблизились к обетованному краю.

Лагерь, между тем, обрисовывался все яснее; в нем уже зашевелились люди, казавшиеся муравьями, и вскоре пред нами раскинулся целый холщевый город.

По заливу, сажен на сто от берега, тянулась импровизованная пристань, деревянные мостки на козлах, построенные саперами для облегчения выгрузки. Несколько десятков солдат, стоя по пояс в воде, еще продолжали эту работу, а несколько лодок с офицерами, далеко отделившись от пристани, качались на воде в ожидании нашей остановки. Было около одиннадцати часов, когда, наконец, раздался «stop!» и с грохотом полетел якорь. Мы остановились саженях в двухстах от берега, рядом со стоявшею в заливе шкуной Иран.

Пока подъехавшие офицеры рассказывали об ужасах береговой жизни, со всеми ожидавшими нас «удовольствиями», зашумела паровая лебедка и началась выгрузка. Ящики, орудия и лошади, [9] перехваченные канатами, поминутно взвивались высоко над палубой и медленно опускались в лодки. Вскочив в одну из них, в которой уже стояли, понурив головы бедные измученные животные, я и Штум направились к берегу…

Я недоумевал все более по мере приближения к лагерю. Зная, что прошел только месяц с тех пор, как зародилась мысль о сформировали нашего отряда, я невольно задавал себе вопрос: когда успели перебросить сюда всю эту груду вещей, покрывающих огромное пространство?. У самого берега возвышаются чуть не целые горы всякого провианта, прессованного сена, дров, бочек и т. п. Несколько далее, вокруг штабных кибиток и походной церкви, сколоченной из досок и обтянутой войлоком, по всем направлениям тянутся линии французских палаток, с рядами составленных ружей. Направо, обращенные в поле орудия, ракетные станки, зарядные ящики; налево, коновязи с сотнями лошадей и вокруг лагеря огромные табуны верблюдов. Все это рельефно выделялось на желтоватом песчаном фоне.

Лагерь кишит жизнию, но, говорят, только по случаю прихода шкуны. Везде снуют пешие и конные, между которыми особенно характерно выделяются здешние степняки. Вы видите поминутно как здесь в группе загорелых солдат во всем белом братается с ними, оскаля зубы, неуклюжий Киргиз в безобразной волчьей шапке, из-под которой едва выглядывают крошечные плутовские глаза с [10] лоснящимися, точно темно-бронзовыми скулами; там пробирается между кибитками полусонный его собрат, мерно покачиваясь на спине косматого верблюда, или с гиком проносится на маленькой обросшей лошаденке темная фигура рослого Туркмена.

За лагерем, на горизонте, с одной стороны море, с другой — необозримая равнина, окаймленная где-то в непроглядной дали едва заметным подъемом Кара-Зенгира. Ни одной травки, ни одного холмика на всей этой обширной прибрежной полосе! Все желто, все залито ярким палящим солнцем!.. [11]

Завтра отходит одна из шкун и потому спешу поделиться с вами впечатлениями хотя первого дня, проведенного в Киндерлинском лагере

Начальника отряда полковника Ломакина мы, то-есть Штум и я, встретили при самом выходе на берег. Представившись ему тут же, мы получили раз навсегда любезное приглашение к его столу и затем отправились в отведенную нам просторную кибитку. Через час позвали обедать.

В особой кибитке к незатейливому столу радушного хозяина собрались человек двенадцать самой разнородной военной публики: здесь вы бы нашли все переходы от мелкого затертого офицера какого-нибудь штаб-квартирного захолустья до патентованного аристократа с берегов Невы, прилетевшего участвовать в экспедиции в качестве фазана, — термин, хорошо [12] известный еще со времен Кавказской войны. Между ними я с радостью встретил несколько старых знакомых…

Вы, конечно, знаете, что в походе забывается отчасти та рознь, которая существует в общественном положении людей и они знакомятся и сближаются очень скоро. Через четверть часа мы все сидели вокруг стола, почти как старые друзья, — кто на складном табурете, кто на опрокинутом боченке, — занятые общею оживленною беседой. Меню первого нашего походного обеда, — обеда штабных, следовательно наиболее счастливых в отряде, — было для меня настолько ново, что передаю здесь на ваш гастрономический суд: суп из консервов, шашлык из молодого верблюда и что-то кисло-сладкое из жестяных коробок.