Осматривая аул, я приподнял камышевую завесу над дверьми одной кибитки, показавшейся мне больше и опрятнее других, и вошел в нее. Едва появилась в дверях белая фуражка, целая орава мужчин, женщин и детей всех возрастов, наполнявших кибитку во всевозможных положениях, встрепенулась, как испуганная стая… В средине кибитки горел огонь, и дряхлая старушка мешала деревянным ковшом пшеницу, варившуюся в большом чугуне. Молодая, довольно смазливенькая женщина, в красной канаусовой рубашке сидела тут же за ручною мельницей и монотонно водила ее деревянною ручкой. В стороне, возле целой груды разных сундуков, расставленных вдоль войлочной стенки, несколько женщин, окруженных полунагими детьми, мыли какое-то тряпье в деревянном корыте. На противоположной стороне от них, около сложенных в кучу тюфяков и подушек, сидело на разостланном войлоке человек семь мужчин за калмыцким чаем. По стенам развешаны халаты, на земле кувшины и разная посуда, возле детей приютился молодой козленок, и под закоптелым [148] войлочным сводом стелется дым, медленно выходящий в верхнее отверстие кибитки. Вот вся обстановка богатого каракалпакского жилища.

Объяснив свое посещение простым любопытством, я успокоил всех, и затем, усевшись среди мужчин, начал расспрашивать о их образе жизни.

Каракалпаки населяют северо-западную полосу Хивинского оазиса, устья Аму-Дарьи и восточное прибрежье Аральского моря и занимаются скотоводством и рыболовством. Они составляют один из многочисленных киргизских родов, называемых Хивинцами общим именем казак; говорят общим киргизским наречием, и хотя мусульмане, но, надо полагать, не особенно рьяные: грамотные между ними составляют весьма редкое исключение; женщины ходят с открытыми лицами, и свадебные обряды сохранили много языческого.

У Каракалпаков с незапамятных времен вкоренилось обыкновение меняться дочерьми с соседними туркменскими племенами. Это значительно повлияло на их тип: они не так скуласты и узкоглазы, как чистокровные Адаевцы на Мангышлаке; между ними много бородатых физиономий, чего почти нельзя встретить между Киргизами. Вообще Каракалпаки составляют что-то среднее между Киргизами и Туркменами; от последних они переняли весь костюм и не помнят, когда и бросили свои волчьи малахаи.

Когда я навел речь на благосостояние Эсетского [149] племени, собеседники мои как-то замялись и отвечали нехотя…

— «Как самец среди верблюдов, правда хороша в беседе», — начал вдруг степною поговоркой упорно молчавший до сих пор седобородый старик. — Зачем скрывать, хотя не много, но слава Богу, есть между нами и богатые, есть такие, что имеют более пятисот верблюдов, столько же баранов; есть такие, что платят по сто верблюдов в калым за хорошую девушку… Но у нас есть поговорка, — добавил старик, — «там не вырастут деревья, где повадятся верблюды, там не будут жить богато, где появятся Туркмены». А Туркмены незваные являются к нам на грабеж очень часто и уводят целые стада, а то богатых между нами было бы еще больше. Бедных же Каракалпаков сколько хотите: целые тысячи живут в устьях Дарьи, едва прокармливаясь одним рыболовством…

Я заметил на стене кибитки двухструнную балалайку, слегка выглядывавшую из-под полосатого халата, и предложил несколько вопросов о музыке и песнях Каракалпаков… По их словам, балалайка — их единственный инструмент, и та составляет большую редкость в аулах. Песни поются любовные и так называемые батыр-ир, то-есть воспевающия богатырей. По моей просьбе, поддержанной стариком, один из молодых Эсетов снял со стены балалайку, и после долгого настраиванья и откашливанья начал заунывно мурлыкать какой-то [150] батыр-ир под монотонный аккомпанемент своего допотопного инструмента… Я весь отдался вниманию, чтоб узнать содержание киргизской саги, но напрасно: слова растягивались и глотались так немилосердно, что кроме, беспрестанно повторявшегося имени «Эдигей», и нескольких отрывочных слов, к сожалению, я ничего не понял. Вообще, сколько я мог узнать, исторические песни общи у всех Киргизских племен и сложены едва ли не в самую эпоху воспеваемых ими событий. Они пестрят именами Мамая, Батые, Эдигея и обнимают только бурный период монгольских завоеваний. Вместе с историей, видно, неподвижно остановилась здесь и поэзия, ибо последние четыре столетия как бы канули в воду для средне-азиатского народа…

Поблагодарив за беседу своих новых знакомых и подарив их детям несколько мелких монет, я возвратился к себе в лагерь. [151]

Вчера, рано утром, в палатку, в которой я спал вместе с «Ананасом» и с князем М., приезжал подполковник Гродеков и объявил, что начальник отряда, вследствие только что полученного письма генерала Веревкина, едет к нему за Кунград, и приказал нам сопровождать его. Мы вскочили на ноги и через четверть часа уже ехали под конвоем двух сотен и ракетной команды.

Путь на протяжении первых 10–12 верст не представлял ничего особенного, — равнина, поросшая кустарником, с кое-где выглядывающими из зелени глиняными могилами Каракалпаков. Далее, дорогу начали пересекать более или менее глубокие арыки, канавы, сначала сухие, затем полные проточною аму-дарьинскою водой. Как вступающие в [152] Елисейские поля пред рекой забвения, мы остановились у первого из водных арыков, жадно припали к его струям, напоили своих коней, и затем весело продолжали путь, точно позабыв все муки степного чистилища… Зелень становилась выше и гуще; арыки с неуклюжими мостиками встречались все чаще; наконец все пространство пред нами как будто покрылось зелеными коврами разных оттенков. Весь горизонт под светло-бирюзовым небом, перерезанный по всем направлениям сотнями оросительных канав, очаровал нас и легкою зыбью заколосившихся хлебов, и сочными полями клевера и люцерны, и роскошными группами карагачей, над которыми высились целые ряды пирамидальных тополей, и наконец душистым воздухом, в котором стояли ароматы полевых цветов и звон от щебетанья птичек!.. Весна в полном разгаре на этой окраине оазиса.

«Какая разница с голодною степью!» слышалось кругом. «Сколько гигантского труда надо было положить, для того, чтобы голую равнину покрыть в таком изобилии водой и растительностью!..»

По мере приближения к Кунграду путь наш оживлялся еще более. Широкая пыльная дорога, напоминавшая почтовые тракты юга России, поминутно пробегала то мимо водяной мельницы, приютившейся под широкою тенью исполинского дерева, то мимо оригинальной водоподъемной машины над глубоким арыком, или обширной гробницы из жженого [153] кирпича, со стройным фасадом и изящным куполом, блестящим на солнце своими изразцовыми арабесками… Жизнь, видно, кипела здесь еще несколько дней тому назад, но теперь не доставало уже живых существ для полного оживления этой богатой обстановки: все население разбежалось в разные стороны в виду приближения Русских, и мы встретили на пути только двух-трех Каракалпаков, которые также удалялись со своим скарбом, навьюченным на нескольких верблюдах…

В нескольких верстах от Кунграда нас поразила по своей оригинальности башня Аулия-хана, то-есть сумасбродного хана. Она стоит на небольшом кургане, среди разбросанных надгробных памятников и имеет в вышину не менее 120 футов. Верхняя половина башни совершенно уцелела снаружи и блестит на солнце своими голубыми изразцовыми украшениями; нижняя, напротив. обвалилась и так оригинально, что тут образовался узкий перехват, дающий башне вид стоячего бокала… Мы не могли надивиться как еще стоит эта башня, когда, казалось бы, достаточно одного порыва ветра для того, чтоб ее опрокинуть… Говорят, что она построена несколько веков тому назад каким-то Аулия-ханом, который и похоронен под этим сооружением…