— Выбейте их, произнес генерал, обращаясь к капитану Герингу.

Геринг соскочил с лошади, подбежал к сомкнувшейся цепи и с криком ура! бросился вперед; за ним кинулись и белые рубашки, наполовину только высовываясь из густых и высоких хлебов, но… кишлак смолк. Цепь обогнула его справа и скрылась… [222]

— Орудия! орудия сюда! крикнул кто-то, появившись на том месте, где только-что скрылись наши солдаты.

Князь Меликов полетел назад за орудиями, а мы все поскакали за цепью. На самой дороге, около кишлака, валялись трупы нескольких Иомутов, а один из них с простреленною головой еще вздрагивал в предсмертной агонии. За кишлаком сразу открылась большая равнина, окаймленная со всех сторон садами и наполовину казавшаяся черною от тысяч гарцовавших на ней неприятельских всадников. Эта туча, казалось, была готова ринуться на нас всею своею массой, но подбежавшие роты Кавказцев быстро развернулись и открыли частый огонь; два орудия Оренбургской батареи на полном карьере вынеслись вперед под прикрытием конно-иррегулярцев, и не успела рассеяться поднятая ими пыль, как две гранаты разорвались в самой гуще Хивинцев: было видно, как несколько лошадей взвились на дыбы и опрокинулись вместе со своими всадниками… Остальные части отрядов также быстро явились на поляну и все вместе, не прекращая пальбы, двинулись вперед вслед за неприятелем, который начал отступать медленно, как бы нехотя…

Вскоре после этого мы подошли ко кладбищам Янги-Япа, и здесь одна часть Хивинцев совершенно скрылась из виду, а другая приняла вправо и, как оказалось после, пошла в обход и энергически напала на прикрытие нашего обоза. Но тут успели [223] вовремя положить верблюдов, и из-за этой живой баррикады встретили таким огнем, что неприятель оставил на месте около ста пятидесяти трупов и уже более не возобновлял своей попытки…

После небольшого привала мы подвинулись еще до кишлаков Горлена, где и расположились для ночелега.

Часа через два, с аванпостов привели к нам, в кавказский лагерь, посла Хивинского хана, с провожавшим его молодым Иомутом. Оба они были хорошо одеты и на превосходных лошадях с богатою серебряною сбруей, украшенною бирюзой и сердоликом. Якуб, довольно представительный, пожилой и несколько полный человек, с большою поседевшею бородой и с довольно приятным умным лицом.

По поручению полковника Л., я повел посла в оренбургский лагерь, к генералу Веревкину. Генерал спал. Я вошел в кибитку и разбудил его.

— Прикажите, пожалуйста, подать ему чаю, отвечал генерал, выслушав мой доклад о прибытии посла Хивинского хана, — и вообще займите его, пока я оденусь.

Посол уселся на стул и ему подали чай и папиросы… Между тем весть о его прибытии разнеслась по лагерю, и в несколько минут человек тридцать офицеров уже толпились пред кибиткой генерала в ожидании его выхода… Но вот и он.

Посол поднялся с места с полным сознанием [224] своего достоинства, и с легким, вежливо-холодным поклоном… который при соответствующих обстоятельствах сделал бы честь и любому европейскому дипломату, подошел к генералу и протянул ему что-то завернутое в лист почтовой бумаги. Передавая это «что-то» офицеру-переводчику, генерал опустился на стул и пригласил посла сделать то же самое… Водворилась мертвая тишина.

Переводчик развернул бумагу: в ней оказалось послание Хивинского хана, зашитое в белый коленекор; под коленкором был мешочек из пурпурового атласа, расшитого золотыми узорами, и уже в этом последнем лист серой бумаги с одною исписанною страницей…

Началось чтение.

Добрые семь восьмых страницы были посвящены перечислению разных добродетелей «головы аламанов Русского Ак-Падишаха», и только последния строки заключали в себе просьбу «досточтимого, великодушного и т. д. падишаха Хоразма, Сейд-Мухаммад-Рахим-хана» о том, чтобы дали ему три дня на размышление и в продолжение этого времени приостановили дальнейшее движение наших войск. Хан уведомлял при этом, что он обращался с такою же просьбой и к «ярым-падишаху» («Пол-царя». Так называют в Средней Азии туркестанского генерал-губернатора.), от которого уже получил будто бы надлежащее согласие. [225]

Ответ генерала был так неприветлив, что переводчик замялся.

— Передайте, повторил генерал, — другого ответа от меня не будет, если не получу приказания от генерала Кауфмана.

Послу сообщили отрицательный ответ и он уехал видимо взволнованный…

До сих пор мы двигались по левому прибрежью Аму-Дарьи, имея в виду соединение с Туркестанским отрядом. Но вследствие полученного сегодня достоверного известия о том, что часть войск генерал-адъютанта Кауфмана уже переправилась на левый берег, на высоте Хивы, был собран военный совет, который решил повернуть на юго-восток и двигаться прямо на столицу ханства, так как, продолжая движение по первоначальному направлению, мы можем прибыть к месту переправы Туркестанцев в то время, когда последние по всей вероятности будут под стенами Хивы…

Выступаем завтра. [226]

Утром, 23 мая было получено известие, что хивинские войска, потерпевшие накануне неудачу под Янги-Япом, отступили из окрестностей Горлена за несколько верст, к большому каналу Клыч-Нияз-бай, у которого собираются сжечь мост… Отряды получили приказание выступить немедленно, чтобы воспрепятствовать намерению неприятеля.

Мы еще были в лагере, когда приехал Киргиз с двумя конвертами генерала Кауфмана, адресованными на имя начальника Красноводского отряда, полковника Маркозова. Один из них заключал в себе приказ по войскам, от 13 мая, по случаю прибытия Туркестанского отряда к правому берегу Аму-Дарьи; другой, — требование от полковника [227] Маркозова, который по всей вероятности уже в Тифлисе, донесения о его предположениях по движению Красноводского отряда и сведений об отрядах Оренбургском и Мангышлакском.

Киргиз, приехавший с этими бумагами, ничего не мог сообщить о Туркестанском отряде, так как, по его словам, конверты получены им в Шах-Абас-али от другого Киргиза, не решившегося переправиться на эту сторону Аму.

Мы подошли ко Клыч-Нияз-баю около 9 часов утра. Это действительно самый большой из тех многочисленных каналов, через которые мы переправлялись до сего времени. Он имеет от двадцати семи до тридцати сажен ширины, при двух с половиной аршинной глубине, с общим направлением на северо-восток, подобно и всем остальным каналам Хивинского оазиса; берега низкие, без насыпей, и по обеим сторонам голая песчаная равнина на значительном пространстве.

Как мы ни спешили к этому каналу, но неприятель предупредил нас и, к сожалению, успел сделать свое дело: мост был сожжен и из воды выглядывали только обгорелые остатки его деревянных козел… На берегу валялся огромный хивинский каик, опрокинутый вверх дном, и в нескольких шагах от него отрубленная голова нашего лазутчика-Киргиза, брошенная, вероятно, для острастки его собратьев по ремеслу… Несколько сот хивинских всадников, рассыпавшись в почтительном отдалении [228] по противоположной равнине, любовались оттуда нашею неожиданною остановкой. Но две гранаты, вскоре разорвавшияся между ними, вероятно, охладили их любопытство: они скрылись и отряд приступил к постройке моста.

Прежде всего, при усилии нескольких сот человек, спустили на воду хивинский каик, от которого ожидали не малой помощи, но он оказался поврежденным и затонул в несколько минут. Это, конечно, не остановило работы. В ближайших кишлаках застучали топоры, к берегу начали сносить всевозможный лес и хворост, в воде закопошились десятки солдат в костюме прародителей, и к одиннадцати часам мост начал как бы выростать. Но в это время на опушке садов, которые окружали равнину на неприятельском берегу, заклубился дымок и ядро фальконета с визгом и свистом прилетело через наш лагерь. Это повторилось несколько раз и вследствие этого полковник Леонтьев получил приказание взять четыре сотни кавалерии и очистить или обезоружить все ближайшие кишлаки по ту сторону Клыч-Нияз-бая.